По ту сторону грусти
Шрифт:
– А что Вильнюс?
– пригасшим тоном возразила Алеся.
– Да, там мы справились. Но вот, во-первых, это же сон, так? А лечить тебя надо не во сне, а в реальности. А у вас тут проводимость воздействий низкая. Диалектический материализм и прочие прелести. Во-вторых, повторяю: это не моя специальность. Ну не стал бы ты о том же самом Чебрикова или Цинёва просить, правильно?
Юрий Владимирович слабо улыбнулся.
– Я могу только по мелочи, как тогда, - повторила Алеся.
– Да, я сама могу определить, что мелочь, а что нет, но в серьёзных случаях и мне надо к специалисту обращаться. А я... нет, Юрочка, не могу. Я из тех, кто не лечит,
Никогда она так нагло не врала и не была так откровенна.
Иногда Алеся ловила себя на неадекватном поведении: "зависала" в транспорте, допускала рассеянность на работе, дробила вечера и ночи кусками сна и бдения. И невольно задумывалась, а стоит ли шастать к Андропову так часто, может, она докучает ему? Он мрачнел и становился всё более замкнутым, немногословным. Алеся не желала вытягивать из него мысли, только ощущала смутные душевные движения, и ничего хорошего не видела.
Но однажды он решил поделиться с ней своими терзаниями. Он и раньше был склонен верить слухам и сплетням, в этом Алеся тоже узнавала себя. А теперь его мнительность только нарастала. И Юрий Владимирович рассказал о разговоре с Рыжковым, которому неожиданно позвонил накануне. Вопрос задал прямо:
– Так вы на политбюро приняли решение о замене генерального секретаря?
Повисла секундная пауза, собеседник явно оторопел.
– Да что вы, Юрий Владимирович, об этом и речи не было!
– изумлённым тоном заверил Рыжков.
Секретарь ЦК боготворил Андропова - который, к тому же, выдвинул его на пост. Да что он в принципе мог ответить? Андропов и сам это понял через миг после вопроса и был раздосадован. Но не успокоился. Он спросил, какое материальное обеспечение ему назначат, когда отправят на пенсию. В трубке раздавалось только дыхание и растерянное боязное покашливание. Рыжков вообще не знал, что ему отвечать.
Юрий Владимирович снова начал выпытывать у Алеси, когда она пришла. Та лишь коротко отозвалась:
– Сейчас посмотрю.
Вздохнув, прикрыла глаза, сосредоточилась и процедила сквозь зубы:
– Всё чисто. Никто тебя никуда отправлять не собирается.
Но как же ей было знакомо это чувство: смесь тревоги, и жгучей досады, и бессильной злости! Невыносимо думать, что тебя списали со счетов. Особенно если все играют в молчанку. Как и у неё на работе. Наверное, партийцы везде одинаковы.
Только иногда прорывалось раздражение. Однажды её уличили в невнимании. Михась Романовский, куратор текущего проекта, накричал на неё, видя, что уже двадцать минут упражняется в красноречии перед пустотой:
– Алеся, ты что, упоролась?! Да что с тобой не так? Ты вечно куда-то выпадаешь!
Ах, "вечно".
Мигом закипела чёрная злоба. Но Алеся не взорвалась, как обычно. Она наградила его тем самым взглядом, от которого шарахнулась Галя Черненко. Алеся не знала, что именно было в её глазах - только вложила в этот взгляд всю доступную мощь. Романовский побледнел, два раза жевнул ртом, как пойманный карп, и попятился. Она смотрела. Михась ломанулся из кабинета.
Атмосфера накалялась.
Труднее стало и с Юрием Владимировичем. Он сначала пытался выбивать из Алеси какие-то сведения, подтверждения, уговаривал посмотреть то и это, она устала отбрыкиваться - а Андропов затаил на неё обиду. Но потом как-то резко прекратил выспрашивать. А лучше б дальше изводил её, потому что теперь расхотел кого-то проверять и впал в апатию. Он был подавлен и сам утвердился в мысли, что из больницы уже не выйдет.
В эти дни на Проспекте Алеся встретила капитана.
– О, Леся, привет!
– воскликнул он и осёкся.
Её взгляд дышал холодной враждебностью. Она словно хотела стереть Батуру в порошок. И несколько учтивых фраз через силу не спасли положение. Он ушёл в недоумении и крепко обиженным, а она - с горящей дырой на месте сердца.
Дело было в том, что Андропов попросил Чазова никого не осведомлять о его тяжёлом состоянии, включая Горбачёва. Если понадобится совет, он сказал обращаться к Устинову. Так и сделал Чазов ближе к декабрю. А Дмитрий Фёдорович даже не подозревал, насколько плох его друг. Чтобы ввести министра обороны в курс дела, понадобилось почти два часа. Назавтра Устинов сам позвонил Чазову и попросил зайти. А там предложил посоветоваться с Чебриковым - ведь он был очень близок к Андропову и обладал большой информацией о положении в ЦК и в стране. Устинов явно осторожничал. Он не хотел брать на себя ответственность, скрывая важнейшую информацию от других членов Политбюро. Похожим образом повёл себя и Чебриков. Вот он-то и предложил поставить в известность Черненко (что он станет следующим генсеком, читалось очень легко). Слова о конфиденциальности не помогли. Скоро о состоянии генерального секретаря знали все, и академика Чазова начали осаждать крупные номенклатурщики всех мастей, пытаясь выведать подробности.
И чего стоили жалкие обмолвки Устинова и Чебрикова, если к просьбе умирающего Андропова не прислушались вовсе?
Алеся заново переживала эту ситуацию и в отчаянии сжимала кулаки. В её воспалённом мозгу мелькал калейдоскоп болезненных аналогий. И ей вдруг подумалось, что её обожаемый капитан мог поступить таким же образом. "Такое же трепло, а ещё друг, называется", - раскатывалось кипятком у неё в груди, когда она выходила из портала в высокой арке. И стоило ей свернуть за угол, на шумный Проспект, как она нос к носу столкнулась со злосчастным Батурой. Каким зарядом дружеской теплоты она его окатила, говорить не стоит.
"Ну и пусть!" - думала она, несясь семимильными шагами под окостеневшими ветвями голых лип, то и дело оскальзываясь на тоненьком мерзком ледке.
– "Даже если со всеми разругаюсь, так тому и быть". Значит, так надо. А слёзы - от ветра. Во сне, читай, в мечтах, мы можем быть и мужественны, - а в состоянии яви у неё теперь почти всегда глаза были на мокром месте. Хотя у других ведь тоже: вон идёт прохожий, жмурится, моргает, вот навстречу девушка - из красных глаз так и течёт, так и струится. А всё эти ледяные порывы, от них не спасали ни шарфы, ни поднятые воротники. Так рано в этом году, говорили люди, и так резко... И, смирившись, готовились к долгому периоду стылого безвременья, и беспомощно утыкали нос в воротники, как птицы под крыло.
В Комитете тоже было невесело. Галя Черненко уже очень долго и муторно кашляла, то и дело задыхалась и прижимала руку к груди у горла, как дама с камелиями. Вслух её никто не жалел и не успокаивал. Во-первых, это было вполне ожидаемо, во-вторых, все и сами ходили серые и будто высосанные - доброта зачахла вместе с лучами солнца.
Вместе с границей сна и яви у Алеси зыбилась уверенность в себе, в происходящем, в установленных фактах и сделанных выводах. У неё тоже разыгралась подозрительность. Какое-то время назад её снова безудержно потянуло растравлять, расковыривать рану - искать статьи о долгой смерти Юрия Андропова, так, словно это было нужно для постижения какой-то упущенной истины.