По волчьему следу
Шрифт:
Или…
Ненавидеть Генриха ему не позволено, а чувство никуда не делось. И нужен объект, чтобы выплеснуть? Этак я и до Бекшеевского понимания убогих безумцев дойду.
– Просыпайтесь, - Генрих склонился над некромантом и надавил пальцами на глаза. Не самый приятный способ разбудить человека. Нет, может, у некромантов оно как-то иначе, но…
Михеич подал плашку, Генрих опустил в нее пальцы и красная черта пролегла через лоб Ярополка.
И вторая – перпендикулярная ей, прямо над бровями. Завиток на левой
– У них…
– Зелье, - спокойно ответил Бекшеев. – Или груз был больше и нам оставили половину, или они знали где хранится запас. Второе – вернее.
– Заткнитесь!
Бекшеев чуть прикрыл глаза. И провалился. Его тело обмякло и начало заваливаться набок. Я подставила плечо, а потом просто плюнула на всю эту братию, обняла и осторожно уложила. Рукава мокрые. Вся одежда насквозь… и сейчас, конечно, не зима, но все одно… и запах крови этой.
К тому же он ранен.
– Что с ним? – Васька тотчас подскочил, чтобы ткнуть в Бекшеева палкой. Попытался, но палку я перехватила и не отказала себе в удовольствии ткнуть уже Ваську.
– Я тебя…
– Угомонись!
– А она…
– Угомонись, - это Генрих произнес так, что и у меня руки онемели. Васька насупился и отступил. А главное, на собственной шкуре ощутила, до чего сильная падла нам попалась. Васька сделал всего два шага. Замер, всем видом показывая, что следит за нами.
– Что с ним? – Генрих закончил создавать рисунок, а затем, вставив тонкую палочку в зубы некроманта, разжал их.
– Дар сработал. Он… не совсем его контролирует. Наверное, набрался критический объем информации, вот дар и сработал.
Кивок. Объяснение его устроило. А я еще подумала, что поздновато как-то. Набрался. Этот вот критический объем. Что ему бы пораньше набраться, что…
И что свернуть Генриху шею – самое разумное, что я могу сделать…
Успею ли?
– Ты давал ему? – уточнил Генрих у Михеича.
– Да, господин. Как вы и велели. Дважды. Один раз сразу, второй – как свело… он сможет? Теперь сможет? – и столько надежды в этом вопросе.
И он верит.
Знает ответ.
И потому, за верой этой, знанием, не видит кривой усмешки Генриха.
– Конечно… сможет. Ярополк? Вас ведь так зовут… не стоит меня бояться. Я хочу вам помочь. Да, пока вы лишены возможности шевелиться… говорить… но это исключительно ради вашего собственного блага. И нашей безопасности.
Во второе верю куда охотнее.
Благо.
Как же… срать ему… хотя все одно не до конца понятно. И почему Бекшеев запретил вмешиваться? Нет… я понимаю, что опасно и все такое. Но он же сейчас доведет парня до безумия. И врата мертвых – это не шутка. В таком месте они действительно могут открыться.
Тогда…
Я поежилась.
Не хочу проверять,
А Бекшеев дышит ровнее, глаза открывает и едва заметно качает головой. Нельзя? Не лезть? Почему? Потому что может умереть Анна? Может. И да, нехорошо получится, но… если Ярополк не справится, то умрет не только Анна.
Мы вот тоже.
И Тихоня.
Люди, которых приготовили… это дерево долго поили кровью, пытаясь дозваться до той, которая когда-то была хозяйкой в нынешних местах.
Что я знаю?
Мало знаю. Я ведь не интересовалась богами, но… память вываливает очередной пыльный сундук, все содержимое и наголову.
Не к месту.
Не вовремя. Но куда от нее денешься-то?
…сестра замолкает и замирает, глядя куда-то за спину. А я даже вздыхаю с облегчением. Вот сколько можно болтать-то? И главное, без умолку, о всякой ерунде… свадьба у нее скоро.
Ага.
Через год еще и то если будет, потому как даже сватов не засылали, а что отец договориться обещался… во мне оживают обида и ревность. Почему все ей? И мама её хвалит, а когда на меня глядит, то только хмурится да вздыхает.
Я ж не виновата, что усидеть не могу на одном месте.
Что скучно мне шерсть чесать.
Или прясть.
Или ткать… и домашняя работа, она ж тоска смертная. А свадьба… он, может, сестру вообще не любит. И на нее не глядит. А на меня так очень даже. И я знаю, что я лучше! Красивей… а тут слушать это, что ей там расшить еще надо для приданого, ну сил никаких не хватает.
И потому ужас на лице сестры я не сразу вижу.
А увидев, оборачиваюсь.
– Чего?
Из рук её выскальзывают листья щавеля, который мы перебираем. Еще одна нудная работа. И я хмурюсь. В самом деле, чего? Старуха?
Незнакомая.
Но и что с того? Обыкновенная старуха… правда, наряд странный, грязно-белое платье, расшитое белой же нитью. Кто такое носит? И юбки тоже белые, и платок, которым старуха прикрыла волосы. И клюка резная её белой краской покрыта.
Стоит.
На нас пялится. Глаза её белым-белы… да она ж слепая.
– Вам помочь, бабушка? – говорю, и отпускает странный страх, душу сдавивший. И понимание приходит: женщина, небось, из тех, что по дорогам ходят, милостыню просят. Вот и заблудилась. – Водицы принести? Или молочка?
Сестрица дергает за рукав, что-то шипит, да я отмахиваюсь.
Чего она вдруг?
Она сама-то подобрее меня будет. И к странникам выносила, что хлеб, что молоко. А тут вот прям сжалась вся.
– Водицы, - голос у старухи низкий тяжелый. И пробирает до самых костей. – Коль не побоишься…
Я пожимаю плечами. Не боюсь. Ножик откладываю, которым хвостики у листьев щавеля обрезала, и иду в дом. Выношу воды в старой кружке и держу, помогаю напиться, потому что руки у старухи тоненькие, что веточки.