По закону буквы

Успенский Лев Васильевич

…Раз уж тут дело зашло об Испании, то стоит упомянуть и еще одно «происшествие» с испанской двойной «элье». До сих пор я говорил о том, как ее произносят сами испанцы. А вот за океаном, в Южной Америке, слово caballo — лошадь — произносят не как « кавальо», а как « каважо». Намного севернее — на Кубе, в Центральной Америке оно же может прозвучать уже и как « кавайо»… Неисповедимы пути языков…

Есть и другие способы отличить мягкое и твердое («светлое» и «тёмное») «эль».

У венгров, как и у поляков, предназначены для этого два обозначения: L— для твёрдого и LY—

для мягкого « л». Правда, у венгров эта добавочная буква Y, заменяющая наш Ь, употребляется для смягчения не только « л», но и других согласных. При этом следует иметь в виду, что полного тождества между нашими мягкими согласными и венгерскими всё-таки нет; те и другие произносятся сходно, но неодинаково.

Легко заметить, что, собственно, каждая буква дает темы для неограниченно долгого разговора. Но места у нас немного: надо по мере сил сокращаться.

Скажу в связи с Lвот ещё что. Не составит труда заметить, что очертания прописного латинского Lи русского тоже прописного Гявляются по отношению друг к другу «полными перевёртышами».

Вот почему в английском техническом языке вы встретите такие выражения, как L-bar — «угловое железо» или L-square — «чертёжный наугольник». Мы в аналогичных случаях предпочитаем говорить о «Г-образном профиле железа», об «угольнике в виде буквы Г».

На этом можно кончить все про Л. Но я воспользуюсь случаем и, может быть, в каком-то смысле «за волосы» притяну сюда одно давнее собственное воспоминание. Оно зацепит и букву Л, но коснётся, вероятно и более широкой темы.

С лодки скользнуло весло

В 1916 году я, шестнадцатилетний гимназист, вместе с двумя своими одноклассниками взял билеты на лекцию знаменитого по тем временам поэта Константина Дмитриевича Бальмонта. Лекция — афиши о ней были расклеены по всему городу — была озаглавлена «Поэзия как волшебство».

Все мы не в первый раз слышали Бальмонта с эстрады, и потому многие особенности и даже странности его внешности, так же как и манера, в которой он читал свои стихи, да и само поведение публики, пересыпанной неистовыми «бальмонтистками», всё это было нам не впервой.

А вот содержание лекции нас заранее очень интересовало. Хотя, конечно, каждый из троих и ожидал от нее «своего», и запомнил наверняка в первую очередь то, что как раз ему оказалось ближе и понятнее.

Бальмонт умел в своих стихах играть звуковой стороной слов, как мало кто до него и в его время. Про него, пожалуй, можно было бы даже сказать, что он был мастером и художником не «слова» в его целокупности, а именно звуков, на которые распадаются или из которых строятся слова. Я жаждал услышать, что он нам по поводу своего немалого искусства скажет.

И вот на которой-то минуте его пышно построенной, темпераментно преподносимой лекции я насторожился и навострил уши ещё пристальней.

«Я беру, — говорил Бальмонт (не удивляйтесь, если я буду точно передавать его слова: в том же 1916 году поэт выпустил стенографическую запись того, что говорил, отдельной книжечкой «Поэзия как волшебство»), — я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня в бесконечные лабиринты человеческой мысли. Я со смиренной любовью смотрю на все буквы, и каждая смотрит на меня приветливо, обещаясь говорить со мной отдельно…».

Дальше Бальмонт доказывал, что он — именно поэт, а ни в какой мере не лингвист, не специалист по языку. Он делал страшную, с точки зрения языковедов, вещь: называл буквы(не звуки, а буквы!) гласными и согласными. А ведь даже гимназистам строго возбранялось путать два эти предмета исследования.

Поэт проявлял свои «поэтические вольности» и во многих других отношениях. «Гласные — женщины, согласные — мужчины!» — с совершенной безапелляционностью утверждал он, хотя не так-то легко понять, чем звуки « о», « у» пли даже « ё» женственнее, нежели « ль», « ть» или « мь». Уж не наоборот ли?

Поэт уподоблял гласные матерям, сестрам; сравнивал согласные с плотинами и руслами в течении рек… Но кто может помешать Гафизу сравнить даже навозного жука с падишахом?!

Бальмонт говорил долго, много, пламенно и пышно. Вот крошечный фрагмент из его лекции-книжки:

«Всё огромное определяется через О, хотя бы и тёмное: стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь… Большое, как долы и горы, остров, озеро, облако. Огромное, как солнце, как море. Грозное, как осень, оползень, гроза…»

Да, может быть… Но почему не «ласковое, как солнышко, скворушка, лобик»?

Не слишком убедительны такие перечни, если анализировать их спокойно, оторвавшись от ораторского пафоса поэта… Многое из сказанного им тут же терялось в фанфарах слов и образов.

Но вот, наконец, перейдя от «гласных» к «согласным», он дошёл до Л.

Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное — Лютик, Лиана, Лилея. Переливное слово Люблю. Отделившийся от волны волос своевольный Локон. Благовольный Лик в Лучах Лампады… Прослушайте внимательно, как говорит с нами Влага.

С лодки скользнуло весло. Ласково млеет прохлада. «Милый! Мой милый!» Светло. Сладко от беглого взгляда. Лебедь уплыл в полумглу, Вдаль, под луною белея, Ластятся волны к веслу. Ластится к влаге лилея. Слухом невольно ловлю Лепет зеркального лона. «Милый! Мой милый! Люблю!» Полночь глядит с небосклона.

Точности и курьеза ради укажу, что, читая это стихотворение, автор не произнес ни одного твердого «эл». Он выговаривал вместо « л» — краткий « у»: « С уодки скользнууо весуо…»

Как бы ни называл Бальмонт предмет, о котором он ведёт речь, мы с вами ясно видим: он имеет в виду не «буквы», а «звуки» и только по нечёткости тогдашней терминологии заменяет один термин другим.

Будь «Поэзия как волшебство» издана в наши дни, не так-то было бы легко доказать, что он допускает тут путаницу. Но в правописании 1916 года было правило, разоблачавшее его.