По закону буквы
Шрифт:
Который же из перечисленных способов выражать мягкость и твердость « н» наиболее удачен? Вероятно, никакой. Все по-своему хороши, и у каждого есть свои недостатки.
Читатель может спросить: а почему создалось такое странное соотношение формы между латинской буквой Nи русской H? Кое-что я уже говорил об этом, рассматривая букву И, напоминающую зеркальное отражение N. Многое из того, что определило выбор начертаний для отдельных букв и западных и нашей азбуки, уже немыслимо сейчас восстановить. Не всегда можно разгадать древних алфавитистов: ведь они руководствовались не принципами нашей современной науки. И тем не менее…
До начала книгопечатания форма каждого письменного знака зависела от личных вкусов и способностей переписчика. Соблюдая моду, все они придавали буквам все новые и новые начертания.
Палеографы поставили себе на службу эту изменчивость почерков и довольно точно приурочивают тексты по начертаниям букв к тому или другому веку, а то и меньшему периоду.
Так вот, по их разысканиям примерно с XIV века косая соединительная черта буквы Nначинает все явственней приближаться к горизонтали. В результате N, раньше походившее на «и оборотное», стало все ближе напоминать заглавный вариант греческой «эты» (она же «ита»), имевшей в классическом письме начертание Н.
В Древней Греции знак «эта» выражал не только « э» или « и», но также и эти звуки со своеобразным «придыханием»: « хэ», « хи».
Мы, составляя славянскую азбуку, превратили греческое Нв свое «эн». Западные же народы, отправляясь от таких начертаний, как — «гелиос» — солнце, сохранили за латинским Нзначение « ха», « аш», « эч», часто выступающих как придыхание.
Вот так в результате действий отнюдь не единовременных и не единоличных возник парадокс: русская буква Нпо форме совпала с Нлатиницы, выражающей совсем иной звук. А русская буква Истала как вывернутое наизнанку N.
Осдавьде, довольдо!
В том, что я сейчас расскажу, никакого «научного значения» нет. И по многим причинам.
Первое: я буду излагать нечто почерпнутое из «сказки», да еще не народной, а «авторской», современной.
Второе. Мало того, сказку эту я буду рассматривать не в подлиннике, на ее родном английском языке, а в переводе.
Могу оправдаться: переводчик — сам крупный и талантливый литератор, большой мастер языка и стиля. Очевидно, такой перевод даже в отрыве от подлинника может стать предметом языкового анализа.
Я намерен рассмотреть один чисто фонетический (и графический) трюк, примененный в этом произведении переводчиком. Но ведь можно заглянуть и в подлинник и полюбопытствовать, насколько переводчик проявил «самовластие» или, наоборот, в какой степени он пошёл по предуказанному автором стилистическому пути.
Впрочем, все эти строгие замечания и защита от них были бы уместны, если бы моя книга была учебником, монографией по русской азбуке, исследованием. А ведь она — только собрание многолетних наблюдений, скорее лирических, нежели академических, над русским «звуком речи» и русской буквой, «знаком этого звука». Это размышления не ученого-языковеда, а «болельщика» языка. Как болельщик, я вправе поделиться с читателем и этой любопытной историей, тем более что она как-то примыкает к нашим наблюдениям над буквой Ни звуком « н».
Помните сказку Р. Киплинга о Слонёнке? Помните; и я не буду пересказывать вам, какие экстраординарные беды претерпел этот «несносно любопытный Слонёнок» за свое досадительное любопытство.
В конечном счёте Крокодил чуть было не съел Слонёнка. Он ужасно, нестерпимо растянул его маленький и аккуратный нос, похожий на башмак. Но, так его изуродовав, Крокодил придал слону-крошке необходимейшую вещь — хобот.
Но и это в сторону. В отличном переводе сказки, выполненном Корнеем Ивановичем Чуковским, есть место, по поводу которого Слон-дитя обязательно задал бы автору один из своих раздражающих вопросов: «А почему?..»
Слонёнок уже спросил у Крокодила, кейфовавшего в сонной, зловонной, мутно-зелёной реке Лимпопо, что тот имеет привычку кушать на обед. И Крокодил пообещал дать ответ любознательному на ушко. А когда тот пригнулся, Крокодил мерзко схватил Слонёнка за нос и, сжав нос изо всех сил челюстями, стал тянуть его в реку.
И вот тут-то Слонёнок — в переводе Чуковского — закричал и захныкал. И кричал он не то, что можно было бы ожидать: «Пустите меня, мне очень больно!» — а кое-что другое: «Пусдиде бедя! Бде очедь больдо!»
Крокодилу не хотелось отпускать простодушного, борьба длилась, и, наконец, Слонёнок возопил в последнем отчаянии: «Довольдо! Осдавьде! Я больше де богу!»
Конечно, в его печальном положении Слонёнок при всем своем любопытстве не мог бы заниматься самонаблюдениями, а потому и не спросил, отчего переводчик, описывая эту душераздирающую сцену, так странно ошибся и написал совсем не те буквы, которым следовало бы стоять в Слонёнковых горестных жалобах? Зачем он на месте обычных Нвезде поставил не что-нибудь другое, а Д, а Мповсюду заменил на Б?
Если он хотел так выразить растерянность и испуг попавшего в беду Слонёнка, он бы мог взять какие угодно буквы. Почему же он выбрал именно эти?
Конечно, вопрос, который мы сейчас рассматриваем, — вопрос скорее фонетический, нежели графический. Но мы уже знаем: «где звук, там и буква», и тут большой беды нет.
Слонёнок говорил так не потому, что испугался или пришёл в отчаяние, а потому, что был вынужден говорить в нос.
Уловите одну тонкость. Когда у живого существа плотно зажат или заткнут нос, в органах речи создается «носовой резонанс», и произносимые этим живым существом любые неносовые согласные приобретут «носовой оттенок». А в то же время «носовые согласные» не могут быть произнесены как должно именно потому, что выговорить их можно лишь тогда, когда носовой проход свободен.