По закону буквы
Шрифт:
В русском (и многих других языках) существуют такие любопытные закономерно связанные пары звонких смычных согласных, носовых и неносовых согласных « н— д», « м— б».
Если крокодил ещё не схватил вас за нос, вы можете спокойно и с удобством произносить носовые согласные « м» и « н». Произнесите « н» и заметьте: чтобы сделать это, вы слегка опускаете мягкое нёбо, воздушная струя отчасти проходит в носовую полость, и… произносится звук « н» (или, при несколько другом расположении остальных органов речи, — « м»).
Но если не крокодил, а хотя бы просто сильный насморк заложил вам нос — носовых согласных уже не получается, а неносовые приобретают носовой характер. Почему? Да потому, что благодаря закрытию свободного пути через нос носовой резонанс возникает теперь в ротовой полости.
Хотите произнести « ж», а получается назализованный звук « б». Пытаетесь выговорить « н», выходит странный, с носовым оттенком звук « д». Попробуйте выговорить «Оставьте, довольно», и получится…
Я вспомнил об этой переводчицкой и литераторской тонкости потому, что вообще «очедь люблю даблюдать» за хорошей, грамотной работой мастера.
Языково-фонетическая чистота работы Чуковского и пленила меня.
Казалось бы, ну зачем сохранять в переводе все эти фонетические соотношения? Ведь все равно большинство читателей никогда не узнает, как те же фразы звучат по-английски у Киплинга и наблюдал ли тот по отношению к ним такую же фонетическую точность на своем английском языке? Так стоило ли стараться?
А ведь стоило! Перевод переводом, но перевод — это же художественный текст. Попробуйте подставить на место измененных Чуковским букв какие-либо другие: «Добользо»… «Гзе очеп больпо»… Ведь не получится впечатления, что перед вами Слоненок с наглухо зажатым носом. Нацело пропадает радующий читателей (и не только ребят) «эффект присутствия»: точно вы сами не только видите всю сцену, но и слышите, что говорят ее «актёры».
И это естественно: есть отличный способ проверки. Читатель подносит руку к носу, зажимает нос рукой, говорит то, что хотел сказать милый Слоненок, а получается точно то, что написано у Чуковского: «Довольдо, осдавьде! Я больше де богу!»
И мне захотелось посмотреть, какие же слова поставил в этих местах сам автор сказки, Киплинг.
Вот что говорил подлинный киплинговский Слон-беби:
— Led (вместо «let») go!
You are hurtig (вместо «hurting») be (вместо «me»).
Эти слова, если их перевести буквально, означали бы: «Отпустите! Вы делаете мне больно!» Киплинг прекрасно учёл, что с зажатым носом трудно произнести глухое « т» в глаголе «let», и на этом месте у него появилось звонкое « д».
Он принял также во внимание, что носовое « н» формы «hurting» не прозвучит, раз нужный для него нос-резонатор зажат Крокодилом. И наконец, местоимение «me» у него превратилось в «be»: вы уже знаете, что парным неносовым согласным к « м» будет именно « б»…
В английском тексте сказки мы находим почти в точности то же, что есть и в переводе:
У Киплинга Тпревращается в D— «led».
У Чуковского Тпревращается в Д— «пусдиде».
Киплинг делает Виз М, превращая местоимение « те» в «be».
Чуковский превращает Мв Би в местоимении «мне», звучащем у него как «бде», и в глаголе — «де богу»…
Всё это, на мой взгляд, убеждает, что, помимо личного словесного, языкового чутья, подсказавшего переводчику, что в соответствующих местах литературных произведений становится приятной некоторая фонетическая игра, он имел в виду также и как можно точнее передать самый фонетический смысл именно той языковой шутки, на которой построил свою сцену Киплинг. Мы видим, что это ему отлично удалось.
Педант скажет: «Это про звуки, не про буквы». Но мы помним, что единственный смысл существования букв — в выражении звуков.
О
Буква О уже защищала перед нами свои законные и незаконные права, выступая в ломоносовском «Суде российских письмен». Поэтому мы уделим ей, может быть, несколько менее внимания.
Кириллица знала два « о» — « он», из которого затем и была выработана для нужд гражданской азбуки буква О, по очертанию своему вполне совпадающая с такой же буквой латиницы, и «он великой», или «омега». Обе они фигурировали в греческом алфавите и были, можно сказать, механически перенесены в славянскую письменность — не столько для её собственной потребы, сколь для елико возможно точной передачи слов и имен, заимствованных из греческого языка.
Греки различали первые звуки в словах "o — равный, и — стон. Славяне такого различения этих звуков не знали, но, тем не менее, по традиции, преимущественно церковной, их в своей азбуке сберегли. Понять, где в древнейших рукописях переписчики ставили «он», а где «омегу», трудно; для каждого почти слова с «омегой» можно подыскать разночтения и с обычным «оном». И все же упразднила этот совершенно никчемный знак только петровская реформа.
Наша нынешняя буква Опримечательна тем, что ей сравнительно редко приходится выражать «свой» звук « о». Происходит это с ней лишь под ударением. В первом предударном и в открытых послеударных слогах она звучит как «неясный гласный», обозначаемый знаком « a», когда дело заходит о научном анализе текста. Там же, где буква Остоит во втором предударном и закрытых послеударных слогах, она приобретает характер еще более неясного и краткого звука. Изображают его знаком « ъ» — « шопыт».
Как « о» в безударных слогах, буква Озвучит лишь там, где русский человек окает, где можно услышать слова «корова» или «поросенок», произнесенные так, как если бы говорящий, подобно кибернетическому устройству, каждое начертанное Осчитал обязательным произносить именно как « о» и никак иначе.
Диалектные навыки, впитанные в детстве, остаются у людей, даже переселившихся в акающую среду, даже у получивших отличное образование, даже у ставших мастерами русского слова. Горький заметно «окал» всю жизнь, и, надо сказать, это его добродушное или строгое оканье, своеобразно окрашивая его речь, производило очень приятное впечатление.