Победа по очкам
Шрифт:
– Так. – Пафнутьев слегка поежился под горячим испанским солнцем. Халат давно сполз с его покатых плеч и теперь лежал на спинке кресла, но Пафнутьев опять же не пожелал этого замечать, предоставляя компании любоваться им таким, каков он есть на самом деле. – Деятельность моя проходит в правоохранительных службах. – Пафнутьев в последний момент спохватился, чтобы не сказать «органах» – под испанским солнцем это слово звучало бы слишком уж зловеще.
– О, вы правозащитник! – восторженно воскликнула Маша, но увидел Пафнутьев, все-таки заметил смех в самых уголках потрясающих глаз Маши. Да, были там и смех, и понимание – она знала о нем больше, чем это могло показаться на первый взгляд.
– Вроде того, – сказал Пафнутьев, кивнув. – Мою деятельность вполне можно назвать правозащитной.
– А
– Униженных и оскорбленных! – не задумываясь, произнес Пафнутьев откуда-то вынырнувшие слова классика.
– А как вы определяете униженных и оскорбленных? – продолжала Маша. – Ведь все готовы назвать себя и униженными, и оскорбленными?
И Пафнутьев понял – перед ним далеко не простачок. Оказывается, красивые глазки могут принадлежать и человеку проницательному, далеко не глупому, человеку ироничному, а иронию Пафнутьев всегда ценил выше ума и образованности.
– Я защищаю того, кто первый оказывается в очереди, – отшутился Пафнутьев.
– Но первые в очереди всегда самые настырные! – рассмеялась Маша, показав невероятной белизны свои зубки.
– Значит, моя деятельность не столь хороша, как это может показаться. – Пафнутьев горестно развел руками.
– Согласитесь, вы просто увильнули!
– Соглашаюсь, – скорчил Пафнутьев одну из самых глупых своих гримас. Он понял, что о нем здесь знают все, и решил больше не таиться и не лукавить. Откровенность – тоже хитрость, он прекрасно это знал, но вряд ли это было известно Маше. Знал Пафнутьев, что можно оболгать и опорочить человека, говоря о нем только правду, можно сказать о человеке достойные слова, не произнося ни слова правды. Все зависит от того, чего хочешь, какую цель ставишь, как относишься к человеку, о котором взялся судить.
– Так чем же вы все-таки занимаетесь? – не прекращала допрос красавица.
– Ну что ж, – Пафнутьев удрученно сгорбился в своем кресле, – в основном мне приходится защищать права мертвых. Да, девочки, да… Права невинно убиенных, зарезанных, замученных, утопленных, растерзанных… И так далее.
– У них тоже есть какие-то права? – широко раскрыв необыкновенные свои глаза, спросила Маша.
– О! – Пафнутьев безнадежно махнул рукой. – У них столько прав, столько прав… Видимо-невидимо! Нам с вами и не снились те права, которыми обладают перечисленные мною субъекты. Как это ни покажется странным. Если обидят тебя, Маша, если обидят меня, если у нас с вами что-то случится, если нас покалечат, ограбят, поступят с нами зло и несправедливо, если нарушат даже те крохи прав, которыми нас великодушно наделили… Это мало кого заинтересует, да, Маша, да! Это в порядке вещей. Это нормально. Так принято. Но государство не пожалеет никаких сил и средств, чтобы защитить права убиенных. Пожизненно в тюрьму сажают живых, чтобы мертвые чувствовали себя отмщенными, чтобы знали они – есть на белом свете справедливость, есть их права, и никому не позволено права мертвых нарушить, пренебречь ими или, упаси боже, посмеяться над ними! – Увлекшись, Пафнутьев поднял вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть важность слов, которые он произносит, чтобы показать, как необычна его деятельность.
– И сюда вы приехали отстаивать права мертвецов? – шепотом спросила Маша.
– Сюда я приехал, – Пафнутьев пренебрежительно повертел в воздухе растопыренной ладонью, – полюбопытствовать. О том, о сем… Испанию вот навестил, с вами познакомился…
Пафнутьев куражился, безнаказанно и хмельно, понимая, что произносит именно те слова, которых от него ждут – чтоб было забавно, лучше, если будет жутковато, но чтобы потом наступило непреодолимое желание хлопнуть стакан холодного белого вина и рассмеяться весело и беззаботно. С облегчением рассмеяться, ведь все те кошмары, о которых говорит гость, происходят далеко и не с нами, главное – не с нами. Где-то гудят наводнения, извергаются вулканы, полыхают пожары, рушатся от тротила жилые дома, гостиницы, мосты, а какой-то придурок, только что сообщили по телевидению, собрался взорвать даже Великую Китайскую стену.
– И удается отстоять? – спросил Слава.
– Случается, – скромно потупился Пафнутьев.
– Хорошо
– В основном чувством громадного удовлетворения, как говаривали в недавнем прошлом.
– Но на жизнь хватает? – как-то уж больно всерьез спросил Слава, с какой-то пока не разгаданной Пафнутьевым заинтересованностью. Чувствовалось, что вопросы его не бездумные, за ними стояло что-то большое, громоздкое, что сразу и взглядом не окинешь.
– На такую?! – Пафнутьев весело окинул взглядом яхту, стол с бокалами вина, лазурную пенистую волну, которая оставалась за кормой, еле видимый отсюда голубоватый гребешок небоскребов Барселоны и снова повернулся к Славе. – На такую? – переспросил он, улыбаясь широко и откровенно.
– А на какую хватает?
– На жизнь, которая не имеет ничего общего с той, в которой я оказался здесь, сейчас, с вами! – не задумываясь, ответил Пафнутьев и церемонно поклонился, как бы благодаря честную компанию за то, что ему позволили чуть-чуть, почти неуловимо прикоснуться к этой жизни.
– А подзадержаться здесь не хочется? – продолжал задавать Слава странные вопросы – второе дно в словах, во взглядах, в тональности, даже в жестах Пафнутьев всегда, в любом состоянии чувствовал остро и настороженно.
– Мне хочется подзадержаться в любой жизни, – по-пьяному растягивая слова, проговорил Пафнутьев и сделал попытку набросить на себя халат, до сих пор висевший на спинке кресла. Но халата там не оказалось, видимо, кто-то из компании, чтобы он не свалился за борт под порывами свежего морского ветра, положил в более укромное место.
– Зачем же в любой! – радостно закричал Слава. – Паша! Зачем же в любой! Задерживайся в этой!
– А я и от этой вроде как бы того… Не отрекаюсь.
– И это правильно, Паша! Не надо отрекаться ни от одной жизни, тем более что она всего-то одна и есть! Отстаивай права мертвецов! Это благородно и возвышенно! Кто еще, кроме тебя, сможет отстоять их права?! – воскликнул Слава, и последние слова его потонули в аплодисментах. – Но, Паша, я не все сказал, я не сказал главного… Защищай бедных покойников, но не надо портить жизнь живым! Это же твоя мысль, верно? Это ведь ты сказал! Живые люди сидят пожизненно, чтобы мертвяки уютней себя чувствовали в своих могилах!
– Круто сказано, – одобрительно сказал Пафнутьев. – Очень круто! Одобряю! – Он взял свой бокал, опять оказавшийся наполненным, и во единый дух опрокинул прекрасное вино испанского производства, испанского разлива, испанского вкуса и запаха.
***
Яхта по-прежнему шла вдоль испанского побережья, солнце постепенно клонилось к западу, погреба Лубовского на яхте не оскудевали, судя по тому, что не опустевали бокалы. Невидимая команда вела парусник уверенно по намеченному курсу, правда, курса никто из пассажиров не знал, да он, собственно, никого не интересовал, в компании все больше уделяли внимания друг другу, разве что кроме Пафнутьева, который неизменно уделял равное внимание всем красавицам, живописно расположившимся в просторных плетеных креслах, не скрывая, совершенно не скрывая потрясающих своих форм, линий и прочих прелестей. Правда, Машу он все-таки выделял, куда деваться – живой человек. И Славе уделял внимание, даже пробегающим мимо членам невидимой команды, которая все-таки вела, неуклонно вела яхту в нужном направлении. Да что там команда, что там красавицы! Пафнутьев и себе уделял внимание достойное и неослабное – он никогда в жизни не пил столь душистого, холодного белого испанского вина. Но знал, чувствовал и понимал, что поступает плохо.
И в то же время Пафнутьев, старый пройдоха и хитрован, еще более твердо знал, чувствовал и понимал, что поступает единственно правильно, что с каждым опрокинутым бокалом вина он становится все более неуязвимым, все более неприкосновенным и зона безопасности с каждым бокалом расширяется вокруг него до самого горизонта, до самого горизонта, ребята.
И был прав.
Как ни легковерен и наивен был Пафнутьев в быту, с друзьями, даже с самим собой, но работа, многолетний опыт следственных обязанностей помимо его воли диктовали другие условия, вынуждали замечать все те невидимые вроде бы приметы, мелочи, обстоятельства, которые выстраивались в одну картинку.