Победитель. Апология
Шрифт:
— Значит, — проговорил ты, когда Барабихин опустился наконец в кресло против тебя, — тебе здесь не нравится?
— Ну почему? Работаю… — Его верткие руки все время двигались. — Тут тоже есть свои преимущества. Равномерность… От погоды не зависишь… Сегодня неплохо было.
— Ты же говоришь — одни визитки.
— Ну и визитки, конечно. Все… И визитки тоже.
— Рад, что тебе здесь нравится.
Он кивнул с натужной улыбкой и поправил журналы, потом еще поправил, двумя руками.
— Рад, — повторил ты. — И мне, старик, будет неприятно, если придется вернуться сюда. Двоим, как ты понимаешь, здесь тесновато.
— Почему —
— На пляже, да. Но кто-то не хочет, чтобы я был на пляже. — Ты выдержал паузу, но Барабихин хранил молчание, хотя губы его слегка подергивались, словно собирались сказать что-то. — А если кто-то чего-то очень хочет… Или, напротив, не хочет, то рано или поздно он добьется своего. Точку закроют, и я водворюсь на свое прежнее место.
Ответа не последовало, но в быстро спрятавшихся от тебя глазах ты успел различить тоскливую загнанность.
Где и когда? Этот вопрошающий взгляд, это мучительное сознание, что она не все понимает или понимает неправильно, но сейчас, сейчас поймет… Где и когда?
Спутанные волосы, губы сухи и блестят. Тридцать девять и семь… Натали уверена, что ты в Светополе на семинаре (какой семинар в самую эпидемию гриппа!), а ты, оставив машину в счастливо пустующем гараже Вити Жаровского, двое суток неотлучно дежуришь у ее постели. Впервые за все время ее прихватило так: при всей внешней слабости ее конституции она никогда не болеет — для нее это непозволительная роскошь. Кто будет ухаживать за нею? Ведь, кроме тебя, ни одного близкого человека во всей Витте, а у тебя дела, у тебя семья, да и кто ты ей…
— Помолчи, — спокойно обрываешь ты, когда она, вся в жару, пытается все же прогнать тебя. — Я не уйду, пока не спадет температура. И хватит об этом! — Сняв с высокого лба мгновенно высохший платок, мочишь и кладешь снова. Руку, однако, убрать не успеваешь: ею завладевают ее горячие пальцы. Ты подчиняешься. Как пылают ее губы! — Ну что ты! — ласково укоряешь ты и свободной рукой проводишь по щеке, осторожно убираешь за ухо разметавшиеся волосы. С усилием открывает она глаза. Но нет, это не тот взгляд, в нем нет недоумения, он не мучается и не пытается понять что-то, он просто любит тебя…
«Вам напомнить, где и когда видели вы т о т взгляд? — Ах, как им хочется уличить тебя! — Она смотрела так, когда умирала».
Ложь! Вот тут-то ты и поймал… С начала до конца — ложь! Тебя не было рядом, когда она умирала, у тебя бесспорное, несомненное алиби, у тебя масса других оправдательных фактов, у тебя свидетели, черт побери! Да, свидетели, и они подтвердят, что ты говоришь правду. Одну только правду!
Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
Никакого суда не боишься ты, напротив, ты даже рад ему, потому что пора разобраться наконец во всем и поставить точку… Этакий процесс развернется сейчас, что даже самые злобные твои недруги, будь они у тебя, ахнут и обескураженно подымут вверх руки. А если, случаем, и есть в чем твой грех, то ты с лихвой искупишь его уже самим фактом этого суда, бескомпромиссного и справедливого. Ты готов…
Приземистый мужчина, в плаще, без головного убора, стоит один под холодным февральским небом. У него усталый вид. Перед ним — зеленое море в белых барашках, а за спиной — погруженный в зимнюю спячку курортный город. Летом его улицы тесны — по проезжей
Витта! Не знаю, как вам, но мне она по душе зимою. Пусть набережные пусты, пусть ветер насквозь продувает кривые улочки, а микроскопические брызги, срываясь с гребешков волн, обдают лицо сырой прохладой — зажмуришься, оближешь языком соленые губы — и дальше в путь, глубже в карманы пальто засунув руки. Дальше — мимо столовых и кафе, слепые витринные стекла которых забелены изнутри и на них выведено аршинными буквами «ремонт», мимо пустых ларьков и киосков, мимо рекламных щитов, обращенных в никуда, корявых акаций, порожних гигантских урн для бахчевых отходов, мимо заснувших скверов, скучающих кинотеатров, бездыханных красных автоматов, к которым, как в оазис, стягиваются в жару изнывающие от жажды люди и липнут пчелы. Мимо, мимо… И вот уже слева от вас, сразу за шагнувшими в море высотными корпусами военного санатория начинается прославленный Золотой пляж — гордость Витты. Как же широк и длинен он — трудно, невозможно поверить, что летом здесь не пройти по прямой и двух метров. Останавливаешься после каждого шага и долго целишься голой ногой в случайный пятачок между жарящимися под солнцем телами. Сейчас здесь никого, только невысокий мужчина в очках. Он делает шаг, другой, останавливается и лезет за чем-то в карман, но так и не вынув ничего, замирает в неподвижности.
Часть третья
— Итак, смерть наступила двадцать шестого октября в тринадцать часов сорок минут. Подсудимый утверждает, что его не было рядом с пострадавшей и что имеются свидетели, могущие подтвердить его алиби. Прошу ввести!
Ты не различаешь лица судьи и в то же время явственно видишь орнамент на резной высокой спинке судейского кресла. На первый взгляд узор строг и лаконичен, но если присмотреться, то нетрудно обнаружить известную прихотливость рисунка. Во всяком случае, ни одна фигура не повторяет другую… Лица не различаешь, но голос достаточно внятен, вот разве что не очень ясно, к кому обращен он. Тем не менее все ждут — стало быть, указание принято и сейчас будет исполнено.
И правда: маленькая резная дверца сбоку открывается, и энергично входит на своих коротких ножках сестрица. На ней отливающий голубизной парик, лицо напудрено, глаза слегка подсинены. Она проходит на свидетельское место и с независимым видом замирает там.
— Кем вам приходится обвиняемый?
Сестрица, поворачиваясь, внимательно смотрит в твою сторону, и у тебя вдруг мелькает опасение, что она не узнает тебя.
— Двоюродным братом.
— Прекрасно. Попытайтесь вспомнить, где вы находились днем двадцать шестого октября прошлого года.
— Двадцать шестого? А какой это был день?
— Вторник.
Свидетельница пожимает круглыми плечами.
— У себя в санатории, где же еще! Я врач…
— Очень хорошо. Кто-нибудь из родственников был у вас в этот день?
Молчание. Вспоминает… «Сборник Сименона», — хочешь напомнить ты, но это непозволительно.
Сестрица, развернув, умеренно ахнула.
— Я столько гонялась за ним… Ты не представляешь, какой это дефицит… И как издан! — Она благодарно чмокнула тебя накрашенными губами и тут же кончиком платка вытерла послушную щеку. — Сколько?