Побег из Фестунг Бреслау

Земянский Анджей

– Хорошо, пан доктор.

– Ну а вас я приглашаю вот сюда.

Доктор открыл дверь в лазарет

Не все пациенты в это время спали. Шильке уловил несколько взглядов. Но никто не задал ни единого вопроса, не прозвучало ни одного комментария. Неожиданно до него дошло. Это совершенно другая ментальность. Конспирация у всех была в крови. И все эти придворные формы в подобного рода месте: "пан", "пани", ритуалы, этикет. Совершенно иной мир. Неожиданно он понял, что эта прогулка по парковой аллее обладала символическим измерением. Он уже очутился на территории Польши. Чуточку быстрее, чем остальные немцы в этом городе.

Принудительных

работников, как и каждое утро, собрали на плацу, откуда они должны были отправится на определенные участки. Все проходило по устоявшемуся за много лет сценарию. Шильке удивил только один факт. Все поляки знали, что ночью был подписан акт о капитуляции, а вот никто из немцев об этом не имел ни малейшего понятия. Откуда они знали? Ведь никто из четверки Холмса наверняка не проговорился. Тогда откуда? В лазарете, потому что здесь было больше всего места, даже собрался тайный полевой польский суд, который заранее разделил охранников по степени их виновности. Но тут оказалось, что смертного приговора заслуживал только один из них, исключительная сволочь и бандит. Вот только приговор исполнять никто не желал. В связи с этим, суд сменил его на более суровый: смертный приговор с дополнительными пытками перед тем, и все это необходимо осуществить чужими руками. Заинтригованный Шильке насторожил уши, чтобы узнать, каким же образом они собираются все это провести. И поляки оказались мастерами в вопросе комбинирования.

– Это очень просто, - объяснял пожилой человек с короткой, тщательно удерживаемой бородкой. – Как только случится подходящий момент, мы его схватим и силой сделаем на левом предплечье татуировку СС.

– Замечательная идея! – согласился председатель судейской коллегии. – А татуировки кто-нибудь делать умеет?

Тут же объявился уголовник, который сидел в тюрьме еще перед войной.

– Я умею, - сообщил он. – Только я не знаю, как такая эсэсовская татуировка выглядит. В жизни не видел гестаповца [71] голым.

71

Товарищи, genossen, так в тексте. А ведь "гестаповец "эсэсовец". – Прим.перевод.

– Это всего лишь вытатуированная группа крови, - пояснил бородач. – На левом предплечье.

– Но, прошу прощения, где конкретно?

– Ой, только без преувеличений. Русские – это тебе не аптекари. Штангенциркулем измерять не станут.

С этим все согласились.

– Но ведь он станет отрицать, документы предъявми, - появились сомнения.

– А документы исчезнут. Но, уважаемые, вы подумайте на минутку. Кому русские поверят? Ему или нам? В конце концов, мы же их союзники.

Громкий смех, похоже, говорил о том, что союз с Россией не является особо крепкой конструкцией.

– А если эта свинья переживет гулаг? – появились сомнения еще у кого-то.

– Ой, Боже ж ты мой. Заберем у него винтовку и сделаем на прикладе насечки, как снайперы. А ниже надпись по-немецки: мои русские". Достаточно?

Вся судейская коллегия снова рассмеялась. Заседание было закончено. Шильке только головой качал. Он уже имел возможность ознакомится с польской находчивостью при случае "дезертирства" офицера в ходе обороны рокового мота с компанией пенсионеров. Ничего не делается силой, "через колено", все как-нибудь с вывертом, и лучше всего, если грязную работу сделает кто-то другой. Немец находился под впечатлением польской ментальности.

В лазарете сделалось пусто. Если не считать врача, днем сюда никто не заглядывал. В полдень санитар с помощницей принесли еду. Шильке еще не проголодался. Пациенты с соседних коек с охотой поделили его порцию между собой. Наверняка они знали, что это немец, понимали его молчание и причину, по которой он не раскрывал рот. Все общение проводилось жестами. Холмс, Ватсон и Хайни отсыпались за предыдущие ночи. Шильке спать не мог, уж слишком сильно болела спина. В связи с этим он слушал ведущиеся вокруг беседы. Оказалось, что он неплохо понимает по-польски, тем более, когда рабочие разговаривали просто.

– В общем, завтра-послезавтра ужас закончится, - сказал молодой человек со сложным переломом руки. Более всего его беспокоило то, что когда снова можно будет мародерствовать, сам он получить лишь половину "добычи", которую мог бы иметь, это по причине больной руки. – Как скоро Советы доберутся сюда?

– Они уже тут.

– Нет, я говорю про этот лагерь. Сколько это займет у них времени?

– А черт их знает. Наверняка, сначала ведь по центру пойдут. Следить за сдачей оружия.

– Все будет очень быстро. – В дискуссию включился какой-то пожилой мужчина с обширной раной на бедре. Это к нему попал цибазол от Холмса. – Им надо проверить, не прячутся ли по домам какие-то группы с оружием.

– Так ведь в каждую хибару не заглянут.

– Чтоб ты не удивлялся. Здесь они появятся скоро. А ужас вскоре закончится.

– Уже вижу, как кончается. Это ты немцев не знаешь.

– Но как? – возмутился молодой, поправляя повязку на руке. – Глупо ведь убивать кого-то, подписав капитуляцию.

Раненный в ногу только смеялся.

– Мы возили жратву в тюрьму, - сообщил он. – Ту самую, на Клечкау Штрассе. Так среди заключенных, которые ее забирали, был один поляк. Он все нам рассказал. Там у них имеется гильотина, но не такая, как во времена французской революции. Механическая. Кладешь осужденного, нажимаешь кнопку, и делу конец. Так в последние дни у них забило сточный канал.

– Какой канал?

– По которому стекала кровь. Забился отрубленными головами, а вытащить никак не удавалось. Уж слишком быстро они эти башки рубили.

– И это они так наших убивали?

– Каких там наших? Своим черепушки сносили. Только слишком быстро. Теперь им приходится расстреливать. Вот уних там ужас. Хотят убить всех тех, что сидят с приговорами.

Выходит, Крупманн был прав. Казни будут продолжаться до последнего. До того момента, когда первый русский появится в дверях тюрьмы. Вот в отношении гильотины ошибался. Ну не мог он предвидеть того, что оборудование сможет отказать.

– Этот поляк разные вещи рассказывал. Самое смешное было, вроде как, во время январской эвакуации. Поначалу сажали со смертными приговорами тех, кто хотел уехать из Бреслау, когда было нельзя. А когда объявили приказ, так у многих баб случилась истерия, что это же надо оставить все нажитое и шагать через сугробы. И истерия была такая, что они бегали по улицам, плакали и вопили. И слишком многие наболтали слишком много. Вот они и сидели в тех же камерах, что и те, которые желали выехать раньше. А потом вместе отправлялись на гильотину.