Побочный эффект
Шрифт:
— Привыкай, сынок, о красоте заботиться. Красота — она быстро проходит…
Не замечала Паулина, что сыну уже почти двенадцать, что не у нее одной дух захватывает от такого 'массажа'. Упорно не замечала, что не только у нее самой соски вспухают — организм сына тоже реагирует на их 'игр в красоту'.
Не замечала. Не до этого было.
До мелочей ли, когда дух захватывает от удовольствия?
Странное дело — невзирая на еженощные старания, Николаю не удавалось добиться того, чего с такой легкостью добивался
Вытягиваясь от удовольствия в струну, застывая в неудобной позе, она понимала, что вообще-то это непотребство. Опасаясь, что и сын это поймет, прикрывалась отговоркой: мол, слишком уж быстро красота проходит, нужно тщательно о ней заботиться, чтобы раньше времени в старуху не превратиться. А потом старалась перевести все в шутку, насмешить Вадика, чтобы он не концентрировался на ее маленькой шалости.
Он еще маленький, он все забудет. Пока маленький — можно. Он ведь даже не понимает, что происходит. Что делать, если у отца — руки-крюки? Не может же она совсем забыть о себе!
Это же ее сын. Она тоже делает ему приятное. Паулина же видит, как ему приятно, когда она моет его под душем. И пусть Вадик уже достаточно самостоятельный и умеет мыться сам. Что зазорного, если мама ему поможет? Тем более что это приятно им обоим. А потом Вадик поможет ей. И это тоже будет приятно обоим. Приятное не может быть зазорным. По крайней мере, пока сын маленький.
После душа они занимались маникюром. Паулина весело смеялась, наблюдая за неловкими манипуляциями Вадика со специальными щипчиками. Сначала делала ему маникюр сама, потом некоторое время материнское сердце обливалось кровью, когда сын нечаянно обрезался до крови. Но все более ловкими становились движения Вадика, все лучшего результата он достигал. И руки его были столь же ухоженными, как и лицо. Ногти аккуратно подстрижены, наполированы так, что и без лака отсвечивали благородством.
А когда освоил сынок эту науку, Паулина стала учить его азам педикюра. Чтобы не делал себе больно, позволила учиться на своих ногах. Как водится, не обошлось без порезов и мелкого кровопролития, однако руки у Вадика были ловкие и нежные, и скоро Паулина уже не морщилась от боли, а тихонько балдела от наслаждения, когда ласковые детские руки массировали ее ступни, втирали крем в пятки, нежно мяли пальчики и подушечки: то поглаживая, то щекоча.
Вадику эти занятия тоже доставляли удовольствие — Паулина не сомневалась в этом. Он никогда не спешил поскорее покончить с педикюром. Каждый ее пальчик обрабатывал долго, сосредоточенно. Изредка, слегка поранив щипчиками нежную кожицу кутикулы, он зализывал ранку языком — мама еще в раннем детстве открыла ему секрет: слюна — лучшее заживляющее средство.
А потом приходил вечер, а вместе с ним на пороге появлялся хмурый отец.
Мамино лицо в одно мгновение прекращало светиться счастьем.
На этом волшебство заканчивалось, и Вадик отправлялся в постель. Но сон
Вадим мучительно прислушивался к ритмичному поскрипыванию кровати за стеной. И обливалось кровью детское сердечко…
Возбужденное сыновней ревностью воображение рисовало картины кровавой расправы над отцом, подлым насильником любимой матери.
И плакал мальчишка, давясь горькими слезами, пряча слезы в подушку.
И упорно билась мысль в висок, не находя выхода: 'Гад, гад, что же ты делаешь?! Она же моя!!!'
***
Ларочка упивалась яростью.
Подлец, сволочь! Он отказался от нее! Побрезговал. Унизил отказом.
А ведь она не просила ничего особенного. Да любой нормальный мужик только счастлив был бы! Кто в здравом уме откажется от халявы? Кто?!
Разве что импотент. Но это ж глупость несусветная — Русаков, и вдруг импотент. Черкасов — почему нет? Очень даже да. Но Русаков?!
Она, правда, так и подумала сначала: как пить дать — импотент.
Но это со злости. Потому что отказался, сволочь. Вот именно — сволочь! Но не импотент: она ведь сама, собственными руками, да что там руками — всем своим телом чувствовала его налитую плоть. Так что…
Так что — просто сволочь. Побрезговал. Не хочет осквернять память о бывшей жене. Ну-ну.
Ничего, еще не вечер. Этот гад еще пожалеет. Ларочка ему устроит райскую жизнь. Она умеет мстить. Кто не верит — пусть у Ирки спросит.
Русаков до конца дней будет жалеть, что посмел отказать Ларочке. Дурак какой — не столько ей отказал, сколько самому себе. Она же видела, чувствовала, как ему хотелось. Ну и дурак!
Месть Ларочка выбрала не самую затейливую, зато верную. Стала названивать Русакову по ночам, и молчать в трубку. А тот наивный идиот с перепугу решил, что ему названивает Ирина. Вот умора-то!
А Ларочка с удовольствием подыгрывала — заодно Ирку лишний раз подставит.
— Але?
— …
— Але? Але, Ира, это ты? Ира, не молчи. Это ты?
Ларочка начинала усиленно дышать, изображая взволнованность. Трубка замолкала, то ли слушая ее дыхание, то ли возмущенная ночным звонком. Потом сердитым голосом Сергея ругалась:
— Прекрати! Или говори, или перестань звонить. От твоих звонков просыпаюсь не только я — ты же и дочери спать не даешь! Хочешь поговорить — говори. А лучше позвони вечером. Если только нам еще есть о чем говорить.
Ночь от ночи монологи Русакова становились более гневными:
— Прекрати звонить! Ты не даешь нам спать! У тебя что, от молодого любовника крыша совсем набок съехала? Оставь нас в покое!
А Ларочка только хихикала. Она и не думала, что так легко будет настроить Серегу против Ирки. Они-то, конечно, и так уже развелись, но кто знает, какая бредовая идея взбредет в Иркину голову? Вдруг надумает мириться, просить прощения. Вдруг он простит? Нельзя этого допустить. Друзья мои, вы еще очень горько пожалеете, что не оценили в свое время Ларочку Трегубович!