Под игом
Шрифт:
Повстанцы переглянулись, и один из них проговорил:
— Нам все это ни к чему.
— Я никогда в жизни ружья в руках не держал, — добавил другой.
— Никто из нас не держал, — сказал третий.
— Не по душе нам кровь проливать…
— Струсили? — спросил Огнянов, думая пристыдить их этим вопросом.
— Не грех признаться, если и…
— Боимся, да! — злобно огрызнулся первый.
— У нас семья, дети.
— Мы свою жизнь не на улице нашли, — раздраженно прибавил тот, что был посмелее.
— Ваша жизнь, ваши семьи, ваши дома ничего не значат по сравнению с освобождением Болгарии! А главное — с честью Болгарии! — дрожащим голосом воскликнул Огнянов. — Я еще раз прошу вас: не будьте малодушными, не заставляйте меня принять против вас крайние меры.
— Непривычно нам из ружей стрелять да бунтами заниматься. Отпусти нас.
Огнянов понял, что добром он с ними не сладит… Негодование кипело в нем, но он старался сдерживаться. С горечью убедился он в том, что только глубокое отчаяние и боязнь борьбы придают этим малодушным людям решимость и смелость признавать себя трусами, не краснея от стыда, вслух, перед самим начальником.
От такого признания до панического бегства — один шаг. И Огнянов решил действовать беспощадно.
Нельзя было допускать дальнейшего распространения заразы. Дисциплина прежде всего!
— Господа! Будете вы подчиняться велению долга или нет? — спросил он сурово.
Ответа он ждал с помрачневшим лицом и бьющимся сердцем.
В эту минуту за спиной Огнянова раздались громкие крики. Он повернулся и увидел неподалеку от себя Боримечку, гнавшегося за каким-то цыганом. Другие повстанцы, столпившись поглазеть на это зрелище, криками подзадоривали Боримечку, а тот, несмотря на свой богатырский шаг, никак не мог догнать босого и быстроногого цыгана… Некоторые даже стали целиться в цыгана из ружей, но Огнянов остановил их. Очевидно, беглец до сего времени скрывался где-то в Клисуре и теперь сделал попытку спастись бегством в какое-нибудь турецкое село. Те цыгане, которым в начале восстания удалось бежать из Клисуры, первыми принесли туркам весть о том, что там творится, и доставили подробные сведения о расположении повстанческих частей. И по своему складу, и по своим интересам цыгане тяготели к туркам и во всех подобных случаях были их верными союзниками и здесь и в других местах…
Боримечка, продолжая гнаться за цыганом, мчался с быстротою ветра, делая огромные прыжки. Но цыган бежал еще быстрее и все дальше отбегал от района укрепления. Теперь в него трудно было бы попасть и пулей. Но вдруг цыган остановился ошеломленный: навстречу ему шли два повстанца из дальних дозоров, и, таким образом, он очутился между двух огней. В то же мгновение Боримечка налетел на него с разбегу, сгреб его и вместе с ним повалился на землю. С укрепления послышались веселые возгласы.
— Эй, сюда, сюда! — кричали люди и махали руками. Боримечка, злой, разъяренный, подталкивал цыгана вперед, осыпая его градом ругательств, отчетливо слышных наверху.
Вскоре беглец был доставлен на укрепление.
Повстанцы окружили его. Ярость оживила их унылые лица. Оказалось, что этого цыгана все знают. Он уже дважды пытался бежать из Клисуры и первый раз — с каким-то тайным поручением к рахманларцам от задержанного в городе турка из конака; за это он был наказан лишь строгим тюремным заключением. Теперь он бежал опять, и о пощаде не могло быть и речи.
Начальник укрепления повернулся к десятнику и некоторое время совещался с ним вполголоса.
— Да, да, — сказал в заключение Огнянов. — В такое время снисхождение и милосердие только вредят делу. Пусть посмотрят на смерть, тогда и самые робкие будут смелее глядеть ей в глаза… Но приговор должен быть вынесен военным советом. Марчев, беги немедленно на Зли-дол и расскажи там обо всем. Мое мнение и моя просьба — вынести смертный приговор. Скорее!
Десятник убежал.
— Дядя Марин, возьми этого цыгана под стражу! — строго приказал Огнянов одному пожилому повстанцу. Затем обратился к двум другим, помоложе: — Ребята, отведите этих господ — этих вот трусов — на тот конец; разоружите их и караульте до следующего моего приказа!
Четверо разжалованных повстанцев побледнели, но покорно зашагали к месту, где их приказано было держать под стражей.
XXIX. Крещение кровью
Огнянов взволнованно ходил взад и вперед вдоль окопов. Лицо у него осунулось, мрачные мысли избороздили морщинами его лоб.
Он подошел к кучке повстанцев, усердно рывших новый окоп, окинул их невидящим взглядом, не заметив дружелюбно ухмылявшегося ему Рачко, и поднялся на насыпь. Посмотрев в бинокль на восток, он, еще более хмурый, сошел с насыпи и вернулся на прежнее место.
— Что за народ! Что за народ! — бормотал он. Возвратился Марчев.
— Приговорили к смерти! — крикнул он, еле переводя дух.
— Приговор вынесен военным советом?
— Да… Казнить немедленно! — громко проговорил Марчев и добавил что-то еще, но шепотом.
Огнянов удовлетворенно кивнул головой.
Слова Марчева «казнить немедленно» были услышаны многими. Шепотом передавались они от одного к другому и наконец достигли того места, где стояли арестованные.
Они и раньше были бледны, но теперь побелели, как стена.
Наконец-то им стало ясно, что здесь не шутят. Военный совет мгновенно предстал перед ними как что-то ужасное, всесильное и неумолимое, как судьба. Только бог казался им более могущественным.
К Огнянову подошел один из повстанцев.
— Арестованные раскаиваются и молят о прощении, — доложил он.
— Поздно. Приговор уже вынесен, — сухо ответил Огнянов. Немного погодя он властным голосом приказал тому же повстанцу:
— Брайков, возьми с собой Нягула, Благоя и Искрова и отведите этих четверых вон в ту лощину, — там они понесут заслуженную кару. Приговор военного совета должен быть выполнен безоговорочно.
Брайков, смущенный и растерянный, пошел выполнять приказ начальника укрепления.
Ни одного голоса не раздалось в защиту осужденных. Никто не хотел, чтобы его заподозрили в сочувствии трусам. Всякий сознавал, что жизнь его теперь зависит от воли военного совета — этого единственного судьи, приговоры которого не подлежат обжалованию.