Под жарким солнцем
Шрифт:
На рассвете Мегудин незаметно вышел, собираясь уехать по делам. Заметив это, Лиза предупредила:
— Не забудь, Илюша, приехать к обеду. Все будут тебя ждать…
— Постараюсь вернуться…
Постепенно гости начали расходиться. В обед они снова собрались.
— Илья скоро придет? — спрашивали они Лизу.
— Думаю, что сегодня долго не задержится.
Мегудин появился вскоре после полудня. Лиза обрадовалась:
— Чтобы ты вернулся раньше двенадцати ночи — такое бывает редко.
Илья Абрамович сел рядом с матерью. Еще вчера за столом Зельда хотела что-то сказать, но с портрета, который висел на стене, как живой смотрел на нее Авраам. Сердце защемило, и она не смогла и слова вымолвить, только слезы потекли по щекам.
Геня, младшая дочь, заметив, что мать вытирает слезы, сказала:
— Чего ты плачешь, мама? Ведь радоваться надо… Такой праздник!
— Да, прослезилась… Но это от радости, — успокоила мать. — Жаль только, что папа не дожил… и не видит, какое уважение и почет заслужил его сын.
Из ее материнского сердца вырвалось то, что еще вчера ей хотелось сказать. Она встала, подняла бокал с вином и от смущения тихо заговорила:
— Сын мой, со стены на тебя смотрит портрет твоего отца. Мне кажется, что он сейчас с нами и слышит каждое наше слово. Я помню, как он радовался, когда ты проложил свою первую в жизни борозду. Отец тогда сказал мне: «У нашего Ильи талант к земле, из него выйдет хороший хлебопашец». Ты оправдал его слова и честно заслужил ту награду, которой удостоила тебя страна. Так будь здоров и счастлив, сын мой, со всей большой семьей, которой является колхоз «Дружба народов». Живите, как и прежде, дружно, трудитесь добросовестно, и пусть все люди с наслаждением пьют ваше вино и благодарят вас за добрые дела. Лехаим! [14] За ваше здоровье!
14
За здоровье!
— И за ваше тоже! — слышалось со всех сторон.
С полным бокалом вина поднялся старший брат Ильи Абрамовича — Матвей:
— Дорогой Илюша! Твои братья, сестры, родные, вся наша семья поздравляет тебя и всех твоих соратников.
— Илья Абрамович — это гордость всей нашей колхозной семьи! — добавил Колесниченко.
— Без этой семьи я никогда ничего бы не добился, — сказал Илья Абрамович. — Так выпьем же за нашу многонациональную семью «Дружба народов»!
— И за здоровье всех наших друзей! — добавила Лиза.
— За новые наши успехи! — сказал Колесниченко.
— За успехи, лехаим! — со всех сторон поддержали его.
Колхозные парни, которые два года назад ушли в армию, вернувшись домой, не узнали родной Петровки. Исчезли столь привычные с раннего детства хатенки с небольшими окошками, соломенной крышей и глиняным полом, а на их месте выросли крытые черепицей белостенные саманные дома. И лишь одна жалкая халупка как память прошлого была оставлена в центре села. «Это наш музей», — говорил старик, хозяин этой хаты, бывший председатель Петровского СОЗа буденновец Матвей Федосеевич Абрамов. Сколько ни предлагали ему переехать в новый, благоустроенный дом, он неизменно отказывался.
— Буду жить здесь до конца своих дней, — обычно говорил дед Матвей. — Буду показывать потомкам, с чего началась наша новая жизнь.
Делегации и гости, приезжающие почти каждый день со всех концов страны и из-за рубежа, знакомство с хозяйством «Дружбы народов» всегда начинали с посещения этой хатки. Первопроходец колхозной жизни Матвей Федосеевич Абрамов охотно рассказывал им легенды и притчи о прежней жизни в Таврии, услышанные им от своих предков, делился воспоминаниями о том, чему был очевидцем. Старик не перестает удивляться, как сильно разрослась Петровка за последние годы. С одного конца она дошла до железнодорожной станции Урожайная, с другого — вытянулась далеко в степь.
Ушли в далекое прошлое сохи, косы, молотильные камни. И даже дома, сравнительно недавно появившиеся в Петровке, уже тоже видятся как вчерашний день.
— Надо строить такие дома, как в городе, — сказал Илья Абрамович на очередном заседании правления. — Надо освободить наших жен от многих забот — топить печку зимой, печь дома хлеб, носить воду, стирать. Пора строить город по последнему слову техники: с домами со всеми удобствами.
На правлении разгорелись страстные споры:
— Как можно разместить все отделения колхоза в одном городе, когда у нас имеются восемь отделений, разбросанных на десятки километров? Разве только построить метро, как в Москве, тогда люди смогут своевременно являться на работу, — раздавались голоса.
— Все восемь отделений селить в одном городе пока нет надобности, — ответил Мегудин. — Город, я думаю, нужно построить главным образом в центре, где размещена промышленность колхоза. А пользоваться бытовыми и культурными учреждениями будут все. Мы пустим автобусы, и добираться к нам будет легко.
— А как будет с приусадебными участками? Разве вы думаете их отменить? — спросил Гриценко. — Неужели вы думаете, что наши колхозники согласятся забираться в клетушку на третий или четвертый этаж? Они привыкли чувствовать землю под ногами, видеть деревцо перед окнами, а вы хотите сделать из них городских жителей…
— Наш колхозник уже не такой, каким был десять или даже пять лет тому назад, — вмешался Колесниченко. — Он уже мало отличается от городского жителя, машина у него вошла в быт…
— К машинам он привык, но от земли не отвык, — снова подал голос Гриценко. — Сколько бы он ни работал в колхозном саду, он хочет, чтобы у него дома был палисадник с фруктовыми деревьями, хочет в свободное время копаться в нем.
— Кто хочет иметь палисадник, может оставаться на своем месте, — перебил его Мегудин, — пусть себе на здоровье копается в палисаднике.
— Почему он не может жить со всеми удобствами в городе и иметь участок земли и несколько фруктовых деревьев? — спросил Гриценко. — Почему, скажем, тракторист, комбайнер или работник другой профессии не может после работы повозиться в своем палисаднике, если это ему доставляет удовольствие?
— Я думаю, что вы, Александр Лаврентьевич, преувеличиваете собственническую психологию наших колхозников. Такие увлечения, возможно, могут быть у старшего поколения хлеборобов, а молодежь, приходя с работы, хочет отдохнуть, повеселиться. Нам дорог каждый клочок земли, и крошить его на приусадебные участки и садики нет никакого смысла, — заметил Мегудин.