Подгоряне
Шрифт:
– С некоторых пор мамалыга стала редкой пищей. Иные уже забыли, что
есть ее надо, пока горячая, - говорила между тем Аника и поторапливала
нас: - Ешьте, ешьте же поскорее. Холодная мамалыга - это уже не еда,
никакого вкуса в ней нету.
Бадя Василе поддержал жену:
– Давай отведаем. Эта мамалыга из нашей кукурузы, из желтой. Лучше нее
не бывает. Белая, совхозная, водяниста, только на корм скоту и годится.
Мамалыгу он мог бы и не хвалить; она
золотисто-желтой, как апельсин. Когда ее освободили от полотенца и разрезали
ниткой, по всей избе повеяло теплым, душистым степным запахом, вобравшим в
себя ароматы множества разных трав. Мы трапезничали в касамаре, в горнице,
потому что другая комната почти целиком была занята ткацким станком Аники.
Хозяйка распахнула оба окна, и ветер легонько колыхал занавески, принося с
улицы то свежий воздух, то зной жаркого дня. Нельзя было оторвать глаз от
занавесок, украшенных цветными вышивками, и я любовался ими, наслаждаясь и
дуновением ветерка, прилетевшего с полей и дальних лесов.
Домой я не торопился. Любое изменение в моем нынешнем положении могло
явиться лишь из сумки почтальона, то есть от бади Василе. Впрочем, сегодня
на рассвете отца вызвали в Калараш, новый райцентр, так что мог и он
привезти оттуда какие-то известия для меня. Но я не питал на это особых
надежд. Отца вместе с директором, секретарем парткома и главным агрономом
часто вызывали в район, но никаких новостей оттуда вместе с ними ко мне не
приходило. Сидеть же дома в одиночестве было невыносимо тяжко, даже думать
было лень; свинцовая полудремота наваливалась на голову, реальный мир в
коротких сновидениях перемежался с нереальным, призрачным. Чего я тут жду?
Может быть, Никэ был прав, когда однажды сказал мне, чтобы я не
сгонялся без толку по селу, по совхозным полям, лесам и виноградникам, как
бездомный брддяга? Но брат ведь знает, что я нахожусь у партии в резерве,
что жду назначения, что когда-то же должна решиться моя судьба, что те, от
кого зависит это решение, не забыли про меня?! Нечего, говорю мысленно сам
себе, размагничиваться, распускать нюни. В конце концов обо мне вспомнят.
Тем, кто ждет назначений, околачиваясь в столице, в Кишиневе, еще тяжелее:
они живут в гостиницах месяцами. Хорошо, если не женаты, а каково семейным?
На "временную" зарплату не снимешь квартиру, кишка тонка! А в городе не то
что еду, но и водичку надо покупать...
Но нельзя не согласиться с Никэ. Я и без его напоминаний хорошо знал,
что подгоряне не любят тех, кто слоняется без дела, да и кто их любит?!
Сам-то Никэ был при деле, при почетной должности и, верно, переживал за
своего старшего брата. Кровь людская - не водица, это знают все. Бабьи
сплетни и наговоры на мой счет слышал, конечно, и Никэ, и ему было и обидно
и больно. Может быть, и он в какую-то минуту был готов поверить, что меня
выгнали из школы за хулиганство и теперь не доверяют никакой должности?
Может быть, брат наслушался еще чего-нибудь, что похлестче бегания голышом
по Москве. Худая молва быстронога. Она бежит и оповещает всех своим звоном,
как колокольчик или тронка на шее овцы... Черт бы их всех побрал,
кадровиков, пора бы им уж вспомнить обо мне, чтобы люди не тыкали в меня
пальцем, чтоб не сидел трутнем на шее родителей. Но мне и самому не
следовало бы лезть людям на глаза - сидел бы дома, как узник, в гордом
одиночестве, в добровольном заточении...
Однако отец рассуждал по-иному. Такие вопросы он решал просто: если ты
никого не убил, никого не обокрал, никому не причинил зла - тебе нечего
прятаться от людей! Он убежден был в том, что мое уединение вызвало б еще
больше кривотолков, невероятных догадок и диких бабьих сочинений. А так, что
ж, пускай посудачат деревенские сплетницы, надоест языками молоть - займутся
своими делами. Только и всего!
Мама, великий мудрец и хранитель нашего очага, одним разом положила
конец этой семейной дискуссии;
– Мотыгу из рук у него никто не отымет. Никому она теперь не нужна,
потому что сейчас каждый норовит схватить карандаш. Так что перестаньте
переливать из пустого в порожнее!
Мама была довольна, что постоянно видит меня возле себя, в своем доме.
Ведь Никэ ее покинул, а для кого же она старалась? Для кого покрыла избу
новым шифером, прибрала горницу изнутри, помыла окна, понавешала нарядных
занавесок? Для кого?! Не возьмет же все это с собой в могилу! Сколько
молодых парней поубежало в города - пора бы кому-то из них вернуться на
родную землю!
Не могу сказать, чтобы мои частые прогулки избавляли меня от чувства
неприкаянности, отгоняли невеселые мысли о собственной судьбе. Вся совхозная
земля теперь представляла собою сплошные виноградники, шпалерно
раскинувшиеся во все стороны, насколько хватало глаз. Проволочные струны,
натянутые меж белых бетонных столбов, убегали, казалось, в какую-то
бесконечную даль. Кто и когда натянул их на эти несокрушимые колки, понять
трудно, потому что на виноградниках я не видел ни единой живой души. В