Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Магдауль подтолкнул Третьяка.
— Проси!.. Она, смотришь, сердита, а душа хороша.
Матвей кинулся к Лозовскому:
— Господин купец!
Раздосадованный потерей дорогих, памятных часов, он и не заметил, как под ноги свалилось что-то черное. Пнул.
— Отдай сетишки, — донесся снизу глухой голос.
Лозовский брезгливо сморщился:
— Ай, нализался!.. Рад человека в воду спихнуть…
Вздыбился рядом Волчонок.
— Михайло, зачем пинаешь?
Удивленно уставился на него Лозовский.
— Ты, тала, много выпил? — спросил он по-бурятски.
Волчонок сверкнул глазами и глухо, отчужденно сказал:
— Худо, Михайло, делаешь… Я бы на его месте зарезал бы тебя!
— Я знаю, — Лозовский резко повернулся и быстро зашагал к своему дому.
В широко распахнутую дверь бондарки ввалился Магдауль. Угрюмо косясь по сторонам, молча бухнулся на скамью.
Ганька с Иваном Федоровичем переглянулись: «Выпил изрядно», — оба решили они.
— «Ку-ку» тащил лодку Мотьки Третьяка… Я смотрела. Рыбу забрала Тудыпка… сети тожа… Третьяк шибко плакала… Моя сердце кипела-кипела, шибко обозлился. Э-эх, жалкий мужик Третьяк, бедна!.. Купец Михайла Мотьку ногой пинала, как собаку…
Лицо Лобанова потемнело.
— Сволочь!..
— Пошто?.. Он ошибку делал. Не понял, подумал: пьян.
Лобанов промолчал. А потом подошел к окну, долго-долго смотрел, как пляшут по воде белые чайки.
— Значит, у Третьяка голод… Семья — четверо!
Магдауль снова свое:
— Я шибко серчал. Ругал Михайлу.
Повернулся Лобанов, в упор взглянул на Магдауля. Совсем как Кешка в тот раз — отчужденно, сердито сказал:
— Пили, Волчонок, еще больше хороших дров. «Куку» быстрее будет бегать, у народа все сети отберет. Люди будут плакать, как Третьяк.
— Мой дрова?.. Третьяк плакала… Моя дрова помогайт? — Магдауль ошеломленный вскочил.
— Да, твои-то дрова и помогают.
Потоптался растерянно Магдауль, недоуменно пожал плечами и, опустив голову, медленно побрел на двор.
Утро. Людские голоса смешались с криками чаек и лаем собак. Тянутся вереницы рыбаков с носилками. Сотни пудов великолепной рыбы люди несут купцу.
Матвей Третьяк продал лодку и с горя запил. Луша с Парашей поступили на рыбодел Лозовского. Работают теперь со своей землячкой Верой. Жалеет Вера девчат. Не одежда на них — одно рванье! Взяла под расчет у Тудыпки-приказчика кое-какого товару и сшила сестрам по юбке, кофточке, из остатков даже выкроила рубашки. Сходила с ними в баню и едва не отрезала косы — обовшивели.
Повеселели сестры. Даже ростом стали выше. Никто не кричит на них, не колотит кормовым веслом. Обижать-то их не за что! Кто попросит что сделать — бегом кидаются исполнять.
Только над Паранькой озоруют — не умеет считать.
Матвей Третьяк пьет. Ходит по Онгокону, кричит нутряным хриплым голосом:
— «Ку-ку», отдай мои сети!.. «Ку-ку», отдай мои сети!..
И плачет пьяными слезами.
Капитан Сердяга со своими матросами хохочет.
— «Ку-ку», отдай мои сети! — летит к Байкалу хриплый вопль. Люди хмурятся.
Гордею Страшных, бывалому башлыку, стыдно перед артелью. Надоело выбирать пустые сети. Он недавно с войны. Пришел покалеченный — до сих пор рана на ноге кровоточит.
— Ну, что, братва, рискнем? — наступает он на своих. — Сколь можно терпеть-то?
— Вода есьм творение божие, и рыба, живуща в оной, тож божья тварь, — косноязычно бормочет расстрига Филимон.
— Ты, монах, лопочи не лопочи — бог-то к тебе задом, бородой к Лозовскому, — говорит медный Туз Червонный. Он ушел от Грабежова и перетянул за собой расстригу Филимона.
— Ужо, может, настанут времена.
— Какие времена?
— Одного мы, грешные, дождемся: светопреставления, суда страшного, — Филимон возвел к небу огромные бесцветные глаза, — и рече горам и каменьям: пади на нас и сокрой нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца. Ибо прииде великий день гнева Его, и кто может устояти?
— Ты первый сгоришь! — хохочет Туз.
— Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся.
— Жди, выпросишь у них! — мрачно глядит исподлобья Гордей Страшных. — Третьяк просил у купца!.. Не так надо просить. В прошлый вторник Кешка Мельников баил нам, что война надоела. Вон как людей-то покалечили. Небось Игнатия все знаем — безногий начисто. Ждите, просите. Вот солдаты скоро из окопов вылезут да вместе с голытьбой пощупают богачей.
— Я бы тоже! — блеснул бедовыми глазами Туз Червонный.
По соседству плывет лодок десять Лозовского. Слышится смех, неясный говор, кудрявый мат.
«И откуда леший пригнал в наши края этих купцов. Промышляли бы мужики где кто хотел», — так и чешутся у Страшных руки выметать сети рядом с купеческими. И он решается:
— Ладно, братва, была не была, замечем! Черт с ним, с этим «Ку-ку» распроклятым! — вдруг говорит он.
На вечерней зорьке наплавья сетей артели Гордея Страшных чернели в купеческих водах, рядом с сетями Лозовского.
Зеркальная гладь отливает литым серебром, кровянистыми, светло-голубыми, синими и темно-синими, розовыми и сиреневыми заплатами. От них рябит в глазах. Веселят они душу рыбаков.
Поверхность воды в заливе сейчас походит на что-то неземное, и люди в лодке сидят молча, словно зачарованные.
Когда-то, давным-давно, в устье Большого Чивыркуя жило племя охотников тунгусов. Был у них великий шаман Курбул. Он надевал пестрый халат и, исполняя священный танец, вызывал добрых духов и богиню Бугады. Шаман ушел на Верхнюю Землю к небожителям, а людям оставил свое яркое одеяние и имя. Вот откуда этот удивительно богатый красками халат, которым укрывается залив на ночь; вот откуда и звучное название — Курбулик.