Подлеморье. Книга 1
Шрифт:
Ильин день — большой праздник. Все гуляют. Онгокон гудит от пьяных песен, разухабистых переборов тальянок, бренчат балалайки, дробно стучат каблуки. На краю поселка воет серый кобель Тудыпки — не взял его хозяин на Елену.
Матвею надоело караулить пьяных стражников и их угрюмый «Ку-ку». Чтоб немного размяться, пошел в гости к новому другу своему — Магдаулю! Навстречу вдоль берега брела Дуня-Красуля. Обессилев, села и заплакала, Матвей окликнул ее:
— Девка, беда, што ль, стряслась?
— М-мм-м, — промычала в ответ и, отбросив
— Дунька, давай отведу тебя домой.
— Зачем?
— Хы, зачем… спать ляжешь…
— Э, паря, разговоры пусты — пойдем в кусты! Хи-хи-хи! — подмигнула и залилась пьяная.
Третьяк плюнул и, не оглядываясь, пошагал дальше.
Рядом с бараком — землянка развеселой вдовы Гурьянихи. Через крохотное окошечко доносится треньканье балалайки, ей кто-то вторит не то заслонкой, не то ведром.
Калинка-малинка моя, В саду ягода малинка моя!Смех, визг, дробный топот разудалой пляски и хлопанье в ладоши под «калинку».
— Весело гуляют, чертовки, — усмехнулся Третьяк, — того и гляди драку затеют.
Магдауль со своей Верой спали с самого обеда. Только перед приходом Третьяка поднялись, и теперь оба суетились у самовара.
Матвей перекрестился, поздоровался, поздравив хозяев с праздником, сел на скамейку.
Магдауль кивнул головой, дружелюбно улыбнулся.
— Дя Матвей, трезвый?! Светопреставление! — Вера чуть не добавила: «И злой какой-то», но прикусила язык.
— Болезь… девча… не до вина… — На обветренном темно-коричневом лице Третьяка еще глубже запали глаза. Морщина на морщине… Голос стал глухим и надтреснутым, говор — замедленным, затрудненным.
Вера тревожно подумала: «Не к добру… Ай, дура! Не от добра!»
Волчонок набил свою трубку самосадом, запалил ее и подал Третьяку.
— Кури, Матвей.
Третьяк молча курит. А сам уставился в пол.
— Ты, Волчонок, тоже не гуляешь?
Магдауль тряхнул головой.
— Вера маленько больна.
— A-а, значит, одному, без бабы, не захотелось…
Третьяк крякнул и еще ниже опустил голову.
Потом резко поднялся, шагнул к порогу.
— Дя Матвей, а чайку-то?! — кинулась за ним Вера.
Третьяк махнул рукой и вышел.
Вера долго стояла молча, а потом подошла к мужу, пригладила его волосы, прошептала тревожно:
— О господи, царица небесная! Чо-то будет!.. Беда… Беда кругом… страшно мне что-то. Господи!
Третьяк снова на улице.
Какая-то из вдовушек начинает и никак не может продолжить песню:
Ссы-лавное море, Кхы-кхы-кхы. Ссы-лавное… Кхы-кхы-кхы…Ее перебил звонкий приятный голос:
Ой, чок чебачок, Маленькая рыбка, У моей, у милой Скоро будет зыбка-а-а.Певунья растянула в последнем слове звук «а».
— Вот тебе и «а-а-а»! — смеется другая.
— Иван-то возвернется, дык покажет тебе «а-а»!
— Ни черта!
Третьяк быстрым шагом направился к «Ку-ку», где по песчаному берегу моря вразброску валяются матросы.
Один из них так и лежит голышом, а возле него прикорнулась пьяная Дунька, тоже заснула непробудным сном.
Глухо гудит море. Это буйные крутые волны бьются об утесы. А здесь, в глубокой Онгоконской губе, тихо. Как и обычно на Байкале, сегодняшний ветер налетел неожиданно, будто бы скрадывал кого-то, чтоб застать врасплох и заставить от души помолиться богу.
Пронесся, прошумел и затих. Только волны еще долго будут гулять, ударяясь о каменистые крутые берега.
Матвей вытянул руку и посмотрел на палец.
«Едва видать его, густо стемнело, — заключил он. — А теперь с богом!»
Третьяк перекрестился и осторожно пополз по узкому черному трапу на катер. Дрожа всем телом от страха, Матвей ступил на палубу «Ку-ку».
Прислушался, а потом на носках, крадучись, подошел к капитанской каюте. Оттуда раздается храп.
Огляделся крутом. Тихо. Перекрестил потный лоб, взмолился: «Господи Исусе! спаси и пронеси!..» Еще раз огляделся и начал спускаться в темную утробу катера.
Вот он вынул из-за пазухи сухую бересту, подложил ее под лестницу. Потом трясущейся рукой достал спички.
«О господи, прости меня грешного!» — Третьяк опустился на колени, долго крестился. Потом решительно чиркнул спичку, она сломалась. Достал новую. Зажег ее и поднес желтенький огонек к бересте. Та мгновенно вспыхнула, как порох.
Через минуту под лестницей разгорелся яркий веселый костер и осветил трюм катера.
Подул с гольца вниз по речке резкий хиуз и в момент отогнал пригнездившееся за день солнечное тепло. Ночное море дохнуло на землю сыростью; на подмогу ему голец Чингиса послал кучу студеного воздуха — сразу захолодало.
Первым замерз тот, что лежал голышом.
— Ды-ды-ды! — дрожит бесштанный стражник. Зуб на зуб не попадает. Озноб пронизывает все тело и вышибает из головы хмель. Проснулся, но все еще находится во власти сна: тошнит, голову ломит, да еще мороз донимает. Он силится снова заснуть.
Резко скрючился и толкнул коленкой пьяную Дуньку. Та тоже проснулась:
— Милок, возьми меня!
Услышав просьбу женщины, матрос совсем пришел в себя. Пригляделся в темноте и узнал чищалку из рыбодела — рябую, с бельмом на правом глазу, неряху Дуньку.