Подметный манифест
Шрифт:
И замер доктор, поняв, что проболтался.
– К немцу ты их тоже водил?
– без малейшего упрека спросил Архаров.
– Так напросились! Такой больной раз в сто лет попадается, чтобы пуля…
– Матвей, - перебил его обер-полицмейстер.
– Кто из врачей был на этом треклятом консилиуме? Отвечай живо!
– Да Преториус и был! Вайскопф Генрих Петрович… Еще швед, тоже доктор известный, прозвание - Лилиенштерн… Что это ты, Николашка?…
– Лилиенштерн, - повторил причудливое прозвание Архаров.
– Так он доктор… Вот он-то мне и надобен. Где проживает?
Доктор задумался. Осмыслял архаровскую просьбу он довольно долго. Наконец принял решение - молчать.
– Коли ты собрался его за то, что дуэлиста лечил, наказывать… Николашка, это противно совести! Его долг - лечить, невзирая ни на какие указы. Долг! И сам бы я поступил точно так же - кабы ты или Левка наш дрались на дуэли!
Выкрикивая сии прекрасные истины, Матвей приосанился, даже несколько похорошел. Но Архарову было не до восхищения.
– Угомонись, Матвей. Коли уж сказал прозвание, и адрес называй. Ты же моих молодцов знаешь, десятские за два дня мне этого доктора Лилиенштерна в лучшем виде предоставят, - сказал обер-полицмейстер.
– От твоего запирательства никому лучше не станет, ей-Богу. Ешь-ка лучше. Тучкова ждать не станем - он еще, может, лишь к рассвету заявится.
– Тебя, Николашка, не понять… - проворчал Матвей.
– Испортила тебя сия должность - то орешь, то грозишься… и еще полагаешь, будто тем способствуешь моему рвению?…
– Меркурий Иванович, налей сему эскулапу в большую стопку, у нас там где-то есть серебряные большие, - сказал Архаров, - а мне и малой довольно.
За ужином он более о консилиуме не вспоминал. И только по тому, как он рассеянно шарил ложкой или вилкой по пустому месту, можно было догадаться, что обер-полицмейстер уже не в нынешнем, а в завтрашнем дне и дает архаровцам приказание выследить, но ни в коем случае не вспугнуть доктора Лилиенштерна.
Тереза была в такой растерянности, что невольно вспоминались чумное лето, чумная осень, пустой ховринский особняк. Тогда ей казалось - невозможно человеку быть ближе к смерти, и наилучшее, что можно сделать - добровольно переступить порог, находящийся где-то высоко в небе…
Музыка укрепляла ее в этом намерении, и блаженное угасание было для нее угасанием музыкального аккорда в небесных сферах, что бы ни толковал, принося еду и питье, Клаварош.
Сейчас ей казалось, что выбор был неверным. Жизнь после штурма ховринского особняка потекла в неправильном направлении, наполнилась суетой и занятиями, которые отнимали время, давая взамен странную радость - Тереза ввек бы не думала, что будет испытывать такое унылое удовлетворение, подсчитывая в лавке дневную выручку. Все яснее становилось, что она живет какой-то чужой, не своей жизнью, жизнью вне любви и музыки, причем к той любви и той музыке, что владели ею, двадцатилетней, возврата уже не было и быть не могло.
И возвращение минувшим летом Мишеля Ховрина, хотя и сопровождалось музыкой, на самом деле уже было вне музыки, она понимала это вся яснее, пока он не исчез из ее жизни, как ей казалось, окончательно.
И Тереза продолжала, как механическая кукла, умеющая шевелить руками, управлять своей модной лавкой, читать журналы, советоваться с Катиш, одеваться со вкусом, варить кофей… продолжала, снова ощущая себя вне истинной жизни. Лишь когда явился Клаварош и посоветовал уезжать, ей показалось, что отъезд мог бы стать спасением.
К музыке она вернуться не могла - музыка жила лишь в душе, но не в пальцах, и чтобы снова стать музыкантшей, пришлось бы потратить много времени, брать уроки, и то еще неизвестно - для чего…
Мир знатных людей она отвергла раз и навсегда. Компаньонка, чтица, учительница музыки в богатом доме - все это было не для нее. А что для нее - одному лишь Богу было ведомо, но Тереза ни разу не спросила об этом Бога, ей дже в голову не приходило, что можно задавать такие вопросы.
Вдруг ей пришло на ум, что можно просто выйти замуж. Приехать в провинциальный французский городок, купить домик, завести хозяйство, вложить оставшиеся деньги в государственные бумаги, чтобы иметь хоть небольшую ренту, - и ждать первого, кто предложит руку и сердце. И не маяться несбыточными мечтаниями. Они не знала цен, не разбиралась в ценных бумагах, совершенно не желала доводить до блеска медную посуду, но ведь на что-то же следовало себя употребить!
Однако прежде всего следовало покинуть Россию.
Отъезд вдруг оказался делом затруднительным - многие примчались в Москву спасаться, но многие и покидали ее, а ведь следовало еще выправить бумаги, паспорт и подорожную, и хорошо, что Катиш, безмерно благодарная за оставленные ей мебели и посуду, взялась помогать. Она-то как раз имела хватку, желала проявлять эту хватку во всяких делах, желала набираться опыта, чтобы со временем, хорошо выйдя замуж, жить-поживать да добра наживать. Тереза маялась, ощущая себя неким двойственным существом в двойственном времени - в той поре меж вечером и ночью, или же меж ночью и утром, что зовется порой «меж волка и собаки». Она была здесь - и не здесь, собой вчерашней, умышленно погружающей душу в будничные хлопоты, и собой завтрашней, устремившейся прочь, прочь отсюда!
Но эта утомительная двойственность, изымавшая ее из окружающего мира, дававшая ей столько пищи для долгой внутренней беседы с воображаемыми Катиш, Клаварошем и даже Архаровым, стала казаться райским состоянием души на третий день после того, как к Терезе вернулся Мишель Ховрин.
Он пропадал целую вечность - и все же не столь долго, чтобы она, постоянно углубляясь в свое прошлое, разглядывая былые события то так, то этак, вычерчивая в уме своем новые пути, по которым следовало идти в давно минувшие времена, забыла о нем. Катиш, наблюдавшая за ней с любопытством, как за большой и причудливой птицей в клетке, объяснила бы это, догадайся Тереза спросить ее совета, просто и здраво: не завела себе другого кавалера, живого и горячего, ну так и любись с тоскливым воспоминанием!
Но Катиш могла лишь наблюдать и выполнять приказания. Поэтому, когда Тереза сбежала к ней из верхнего жилья, взволнованная и раскрасневшаяся, Катиш услышала приказание молчать о госте и кивнула. А ведь она превосходно видела, каков этот гость, а ведь она знала - таких гостей следует гнать в три шеи…
Вернувшись наверх, Тереза подошла к постели, на которой уже лежал Мишель, и присела сбоку. Она не поняла было, что это значит - кавалер лег, не сняв даже обуви, - но, когда в ответ на вопрос Мишель взял ее руку и приложил к своему лбу, ей все сделалось понятно.