Подметный манифест
Шрифт:
– А хочешь, я тебе лоскуток дам?
– прошептал в ухо радостный от сознания доброго дела голос.
– Мы к ковчежцу лоскутки кладем, они запахом напитываются, носить с собой хорошо, или под образа класть, или к больному месту…
Устин повернулся и увидел румяного инока - отца Аффония.
– Как хорошо, что встретились, - радостно отвечал он.
– Дай непременно…
И вновь вернулся к молитве, а инок отошел в сторонку, чтобы не мешать. И все время, обращаясь к преподобной, Устин чувствовал его присутствие - словно бы отец Аффоний охранял его от тех оголтелых богомольцев,
От этого душе стало вольготно и она ощутила молитву как единственный способ своего существования. С Устином такое случалось, он знал это блаженство и знал также, что его насильно не удержишь, а надобно в него просто погрузиться и ни о чем не задумываться…
Когда молитвенное пламя души стало иссякать, Устин не дожидался пустоты в голове и в душе - пустоты, тут же заполняемой ненужными и нелепыми здесь, в храме, мыслями, а встал и, перекрестясь в последний раз, отошел, храня в себе некую радостную недосказанность, ощущение ниточки, все еще связывающей его с серебряным ковчежцем.
– А ты хорошо молишься, истово, стоишь перед Господом, как свечечка зажженная, - сказал отец Аффоний.
– Вижу, беда у тебя. Что за беда? Поделись! Глядишь, и вместе о ней помолимся.
Устин только вздохнул. Стыдно было признаваться добросердечному иноку, что молился о спасении души гулящей девки. Подумав так, Устин тут же ужаснулся своему нечестию - кто дал ему право судить Дуньку? Молиться о Дуньке - да, но судить ее Христос не велел. Довольно вспомнить притчу о блуднице, кою чуть не побили камнями.
– Ты лоскуток мне обещал, честный отче, - напомнил он.
– А пойдем в келейку, - пригласил отец Аффоний.
В келейке было так хорошо - ввек бы не уходил. Два ложа узеньких, два столика и полочка из доски, на которых душеспасительные книги, Псалтирь, молитвословы, образки всюду, пузырьки с целебным маслом на другой полочке, особый запах - благостный, легкий. И тепло, так тепло - душа совсем согрелась и оттаяла.
– Обитель у нас скудная, но кельи каменные, - сказал отец Аффоний.
– Государыня монашествующих не чтит, как раньше государи чтили. Обитель заштатная, сами без всякой помощи кормимся. От монастырского дохода у нас - общая трапеза, и только. А прочее, рясу, сапоги, утварь нужную, на собственные средства покупаем - от треб и трудоделания. Ничего, Господь милостив - не голодаем.
Он взял с полочки лоскуток, приложился к нему, протянул - Устин принял в обе руки, тоже приложился (запах оказался слаб, совершенно неуловим) и спрятал за пазуху.
– Много ли вас тут, честный отче?
– Мало. Потому и живем просторно. Отец архимандрит, нас, иеромонахов, шестеро, еще четыре иеродиакона, а послушников - с десяток, да еще трудники приходят - потрудиться во славу Божию. Ты не желаешь ли?
– Желаю, - сказал Устин, вдруг поняв, что коли Господь послал ему отца Аффония - то ведь сие промыслительно. Недаром его имя означает «изобилие» - значит, на молитву Устина будет отвечено изобильно, главное теперь - слушать румяного инока и поступать по его слову.
– А где ты ныне, чем занимаешься?
Сей вопрос застал Устина врасплох. Признаваться иноку, что служишь в полиции? Да со стыда же сгореть можно!
– Архаровец, что ли?
– спросит отец Аффоний и отшатнется, крестясь и плюясь…
– Без дела я… - пробормотал Устин.
– Ты же при Всехсвятском на Кулишках был?… - вспомнил отец Аффоний.
Устин вздохнул и повесил голову. Еще только недоставало рассказывать все приключения…
Мудрый инок не стал докапываться. И соблазнять радостями монашеского жития не стал. Знал, видать, что семя брошено - а ни одно семя раньше положенного ему срока в земле не разбухнет и ростка не даст, хоть ты перед ним на коленях стой. Еще потолковал о божественном, показал образки из самого Иерусалима, на том и расстались - отцу Аффонию пора настала идти в храм читать Псалтирь.
Устин, совсем потеряв счет времени, поплелся к Рязанскому подворью, а там ждала неприятность в лице старика Дементьева.
– Тебя, сукина сына, всего на час какой отпустили!
– кричал старый канцелярист.
– А ты два часа Бог весть где пропадаешь! Тебе бы денно и нощно тут сидеть, почерк правильный ставить! А ты шастаешь незнамо где! Раньше-то в приказах и писцов, и подьячих веревками к скамьям привязывали! Избаловал тебя, идола, господин Архаров! Ничего - у нас еще господин Шварц есть!
Все опять было очень плохо…
Старик Дементьев выхватил из Устиновых рук тетрадь с записями.
– А что я говорил! Ты как пишешь? Срам кому показать! Кто же так «веди» пишет? А это что за каракуля? Когда ж ты «како» выучишься писать двумя черточками?! Мартышка ученая - и та бы уж давно писала!
Вот «мартышки» Устин и не выдержал!
Выхватив у старика Дементьева тетрадь, он тут же, при остолбеневших архаровцах изорвал ее в клочья и, рыдая, побежал к кабинету обер-полицмейстера.
Архарову было не до него - он выслушивал донесение Канзафарова. Однако Устина это уже не волновало. Он упал на колени и взмолился со всем пылом души:
– Батюшка, отец родной, ваша милость, отпустите, Христа ради, в обитель! Сил моих нет, погибаю!
Степан заткнулся, а Архаров молча уставился на безумца. Этот его взгляд в полицейской конторе хорошо знали и старались лишний раз его на себе не испытывать. Однако Устину уже все было безразлично. Он таращился на обер-полицмейстера, не видя сквозь слезы его лица, и повторял одно: в обитель, в обитель!
– Ты чего шумишь, Петров?
– спросил Архаров, когда Устин замолчал, чтобы вытереть нос.
– Нагрешил, что ли?
Обер-полицмейстер подумал было, что старик Дементьев, обнаружив какую-то государственной важности описку, нажаловался Шварцу, как лицу, более склонному к телесным наказаниям.
– Ваша милость, Николай Петрович, отпустите, Христа ради!
– заново набравшись духу, продолжал взывать Устин.
– С чего это?
Ответа не было - да и какой тут ответ?
– Встань, дурак, - сказал Архаров,- Ты вспомни, что его сиятельство господин Орлов сказал: в полицию определить всех мортусов и дьячка. Забыл, что ли, за какие добрые дела сюда попал? Милостью его сиятельства, вместе с колодниками. Вставай и иди трудись.