Подснежник
Шрифт:
— Какой коварный вопрос! Каждый выбирает то, что ему по вкусу, Ален.
— А наиболее яркий? На ваш взгляд?
Музыкант ненадолго задумался:
— Как насчёт монолога Гамлета?
— Какого именно? Я, признаться, уже не слишком хорошо помню текст. — Дьюар потёр лоб, пытаясь собраться с разбежавшимися мыслями.
Похоже, Селестен знал всё на свете на память. Он запрокинул подбородок вверх и процитировал первую часть монолога таким голосом, каким актёры читают роли на профессиональной сцене.
— И так далее, — сказал он уже своим голосом. — Дальше,
— Да уж, мрачные это идеи, — задумчиво сказал мужчина.
Юноша двусмысленно изогнул бровь:
— «Мрачные»? Что ж поделать? Все вы, люди, смертны.
Дьюар вскинул на него удивлённые глаза. Селестен тоже удивился:
— Почему вы так на меня смотрите? Я разве что-то не так сказал?
— Может, мне только послышалось, — осторожно сказал Ален, — но… отчего-то кажется, что себя вы не причисляете к… Это вздор, конечно, но вы уже не в первый раз говорите нечто подобное.
Труавиль покраснел, потом побледнел, но сказал без запинки:
— Вы будете смеяться, но я уже в который раз оговорился. Смешно сказать, я путаю эти два слова: «вы» и «мы». Я так и не научился их правильно произносить. Во всём французском языке это единственное, что мне никак не даётся.
— Так вы что, не француз? — удивился Дьюар.
— Пожалуй, нет. Не спрашивайте меня об этом, Ален, хорошо?
— Хорошо. Просто… вы бы мне не сказали, я бы никогда не подумал, что вы не из Франции. Без акцента говорите. Вы много языков знаете?
— Достаточно, — уклончиво, как показалось мужчине, ответил Селестен. — Но это не важно. Вернёмся к Шекспиру?
— Вернёмся. Уснуть и умереть — разве это не одно и то же?
— С какой стороны посмотреть. Если честно, я не знаю.
— Это страшно. Этого не хочется…
По коже мужчины пробежал холодок.
— Разве вам никогда не хотелось умереть, Ален? — Юноша сделал ударение на слове «никогда».
— Хотелось. Особенно в первые дни после… несчастного случая. — Дьюар поморщился. — Временами, наверное, каждый так чувствует. Но это приходит и уходит. Сейчас мне совсем не хочется умирать.
— Это хорошо. Вас там ещё не ждут, уверен.
— А вам, Селестен, это чувство знакомо? Вы хотели умереть? — полюбопытствовал Ален.
Губы юноши дрогнули, но не в улыбке, а в гримасе боли, и на лице его появилось одно из тех странных выражений, которые приводили больного в недоумение, поскольку такие странные вспышки печали были — казались, по крайней мере, — беспочвенными.
— Вы знаете, Ален, мне безумно хочется умереть, — приглушённо сказал Труавиль.
— Но почему? Неужели в вашей жизни что-то не так? — Мужчина был поражён его откровенностью.
— Не берите в голову. — Музыкант тут же пришёл в себя и, как это обычно бывало, отгородился. — Вы сами только что сказали, что каждый временами хочет со всем покончить. В жизни редко случается так, как хочется. Временами это угнетает и заставляет думать о смерти. Что ж в этом необычного? Главное знаете, что?
— Что?
— Вовремя остановиться и попробовать отыскать в самом безысходном положении что-то такое, ради чего стоит
— Хорошо сказано. Вы всё время правы, Селестен. Научите меня думать так же? — попросил Ален.
— К чему? Вы не хуже меня разбираетесь в жизни.
— Но и не лучше. Мне ведь уже 26, а вам… Вы ещё очень молоды, но вашего опыта хватило бы нам обоим и ещё осталось бы. Научите меня учиться этой жизни!
— Только то, чему вы сами учитесь, имеет ценность, Ален. — Юноша откинул с лица упавшие ему на лоб золотистые от солнца из окна пряди. — Пока вы сами что-то не прочувствуете, вы не поймёте, насколько это важно. Поэтому я вас ничему учить не собираюсь. Если уж вам так хочется, сами извлекайте что-нибудь для себя из наших бесед.
— Вообще-то я так и делаю, но многое остаётся непонятым.
— Со временем всё станет на свои места, и вы поймёте то, чего не понимаете в данное время, Ален.
— Звучит интригующе. — Ален улыбнулся.
Селестен посмотрел на часы:
— Может, раз уж вы не завтракали, так хоть пообедаете? По-моему, нет причин объявлять голодовку.
— Совершенно верно. Вы не составите мне компанию? — Дьюар знал, что музыкант откажется, но всё-таки спросил.
— Не хочется разочаровывать вас отказом, но мне всё же придётся это сделать, — сказал юноша и, кажется, вполне искренне расстроился. — У меня тут кое-какие дела, которые я не могу отложить. Может быть, как-нибудь в другой раз?
— Наверное. А вы зайдёте ко мне вечером, Селестен?
— Непременно. Тем более что вам не придётся ждать слишком долго, Ален: уже четыре часа. Пойду скажу мадам Кристи, чтобы она несла вам обед. — Юноша поднялся, но, прежде чем выйти, обернулся, и лицо его окрасилось улыбкой. — А вы ведите себя хорошо, Ален, и поменьше дурных мыслей.
Дверь за ним затворилась.
Дьюар чувствовал себя вполне счастливым по нескольким причинам. Во-первых, Труавиль принадлежал только ему и никому больше. Ни соперников ни соперниц у него не было, и мужчина чувствовал, что и не будет. А во-вторых, он чувствовал, что Селестен что-то всё-таки к нему испытывает. Не на голой почве возникли у Алена такие мысли. Что иначе означают эти улыбки? Сегодня юноша был веселее обычного… и глядел немного иначе. Может быть, Алену это только казалось, и он видел только то, что хотел видеть?
Сейчас его уже не тревожило то, что чувства, им испытываемые, были немного не дружеские. После сегодняшней встряски и внезапно нахлынувшей ревности мужчина понял, что для него важно, что для него имеет значение, что ценно… Ценна и значима сама жизнь, неважно, что в этих четырёх стенах и прикованный к кровати. Ведь он живёт, дышит, чувствует и — да! да! — любит. Может, и в самом деле всё ещё впереди?
Есть ещё надежда, что всё может измениться. Она умело подпитывается словами Селестена, который их ненароком роняет в поток других слов. Алену удалось их выловить, и теперь, развешав эти жемчужины на воображаемой нити перед глазами, мужчина ими любовался и перебирал их с тем же удовольствием, что дети морские камушки.