Подснежник
Шрифт:
Жить, и вправду, стоило.
========== Глава 9 ==========
Дьюар вздохнул, обвёл взглядом приевшуюся уже комнату. Скупую обстановку могли бы оживить свежие цветы. Да где их было достать в это время года! Ален взял флакон с одеколоном и побрызгал вокруг. Запах подснежников приятно порадовал больного. Жаль, что это были не живые цветы, но зато пахло совсем как от Селестена, о да. Прикрыв усталые веки, Дьюар вдыхал аромат и представлял, что пахнет вовсе не из хрустального флакона, а это Селестен пришёл.
«Он
У самого Алена не было определённого мнения на этот счёт. Конечно, церковь утверждала, что всех ждёт после смерти иное существование, сообразно совершённым поступкам. Некоторые клялись, что побывали на том свете и вернулись к жизни, вероятно, вызванные обратно безутешными родственниками. Но сам мужчина с подобным не сталкивался, поэтому был настроен несколько скептически: слишком уж далеко от реальности! Легче поверить в то, что корона возродится, чем в то, что его покойные родственники прохлаждаются в Эдемском саду или вовсе жарятся на адовой сковородке. Да, интересно бы послушать, что Селестен об этом думает.
Слегка запотевшие окна предполагали, что на улице к вечеру похолодало. Может, даже снег пойдёт.
Дьюар смежил веки. На него вновь нахлынула дремота, перемежающаяся с воспоминаниями, переходящая в сон. Эта витая, как лестница, спираль образов, обрывков разговоров и мыслей начиналась с впечатлений того давным-давно прошедшего дня, когда Ален впервые встретился с будущей — а теперь уже бывшей — женой. В первые дни после развода он считал, что она поступила подло, но теперь это казалось вполне логичным поступком. Немногие способны пожертвовать всем ради… А чего, собственно, «ради»?
«Правильно она поступила», — наконец решил Дьюар.
Тот день был весенним и тёплым, неестественно тёплым для начала марта. А потом всё как-то сразу закружилось, завертелось… Смутно помнилась небольшая церквушка с дребезжащим хором и расстроенным органом, что-то пышное и белое… а, это его бывшая-теперь-уже жена… забыла слова клятвы, священнику пришлось подсказывать, а потом ещё и он кольцо уронил… В общем, сплошные дурные предзнаменования! Потому-то брак не удался. Наверное.
В тумане замаячило кувшинообразное рябое лицо отчима. Какие-то отрывочные фразы, невесть откуда пришедшие… Ален видел себя маленьким мальчиком, испуганно глядящим на долговязого гвоздя, угрожающе раскачивающего пальцем. Этого человека он всегда боялся, став постарше — ненавидел: для него это был людоед из страшной сказки. И почему вспомнилось именно это и именно сейчас?
Иногда даже не верится: теперь у него есть двухэтажный дом с замечательным садом, а раньше ютился в жалкой квартирке, которую снимал где-то на окраине… Какая жалость, что теперь Ален не может всем этим воспользоваться! А ведь он никогда по-настоящему не ценил того, что имел. Как жаль, что теперь уже слишком поздно! Вернуться бы, да, вернуться бы в прошлое, зная, что случится в будущем, и прожить эту жизнь заново, не совершая ошибок, не промахиваясь, не впутываясь в авантюры, не прожигая годы! Но время смотрит только вперёд, к сожалению.
…тру-ля-ля, весёлые деньки уходят без-воз-врат-но…
Здоровье
Цени что имеешь. Потерянного не вернёшь. И ушедшие не возвращаются. Ага, а вот это уже слишком!
Дремоту как рукой сняло, и Дьюар увидел, что по-прежнему находится в спальне и никого рядом нет. Что-то заскребло железными когтями по стеклу души. Селестен вернётся, и они поговорят о чём-нибудь. Он же пообещал, что останется до тех пор, пока будет ему нужен.
Нужен. Да, нужен, как никто другой. Потребность в общении, — но общении именно с ним, а не с кем-нибудь ещё, — велика. Это не какие-нибудь там пустые беседы с партнёрами по бильярду, когда абсолютно всё равно, о чём говорить, поскольку каждому это совершенно безразлично. В этих беседах каждое слово — даже какой-нибудь злосчастный предлог! — что-нибудь значило. Мужчина многое понял, складывая понемногу, как кусочки единого мозаичного полотна, какие-то фразы, слова, предложения и в целом получая единую картину Мира. Мира как представляет его себе — или хочет заставить поверить, что представляет именно так, а не иначе, — Селестен Труавиль. И вполне вероятно, хочет, чтобы и Ален стал думать так же.
«Ален, мне не по себе, когда вы так смотрите и так говорите…»
Но раз он об этом говорил, значит, он это заметил. А если заметил, значит, наблюдал. А к чему наблюдать, если — рассмотрим такой вариант — человек тебе не интересен? Отсюда рождается вывод: Ален Селестену интересен, это не просто жалость. Может, и вправду дружба? Дьюар вздохнул. В друзьях Селестена он меньше всего хотел бы видеть: слишком тяжко. А вообще не видеть — уж лучше и вообще ничего не видеть и не слышать. И не дышать. И не жить.
Часы глухо стукнули. Ален поднял глаза. Ещё один час протащился, как старая деревенская лошадь, запряжённая в развалюху-телегу. Всё ещё нет. Где-то за пределами есть, потому что Мир не кончается этой комнатой, он намного шире. В нём миллионы людей, однако, они дальше, чем даже самые маленькие звёзды самых отдалённых галактик. Ален один в этом поле, и воевать не с кем. Болезнь — его единственный враг. А разве с ней повоюешь? Это как разбить стакан об стену. Или стену об стакан. С какой стороны — не важно, как — не важно, поскольку результат-то всё равно один и тот же: не стена разломится, а стакан вдребезги. Так вот болезнь и есть стена.
Странно, что музыкант хочет представить всё иначе, словно для человека в этом мире нет преград, словно и смерти нет. А может, и жизни тоже не существует. Кто знает, что мы такое и для чего это вообще нужно. Может быть, жизнь это вообще сон, который закончится рано или поздно. Только чем закончится? Смерть ли есть это пробуждение? Или нечто такое, чего вообще нет?
Дверь мягко растворилась, вошёл Селестен. Едва Ален на него взглянул, ему сразу показалось, что юноша выглядел необыкновенно уставшим. В нём сквозила безжизненность, прежде больным не подмеченная. Словно сейчас было раннее утро, и кто-то разбудил проведшего бессонную ночь человека, смежившего хоть на час усталые веки. Потрёпанный вид: не завитые волосы, какие-то тени на лице…