Подснежник

Марбург Марина

— Вы себя плохо чувствуете, Селестен? — сразу же спросил мужчина.

— Что вы! — Юноша притворил дверь и вошёл, но походка его не была летящей, словно что-то за эти несколько часов, что они не виделись, обломало ему невидимые крылья и приземлило его.

— Если вам нездоровится, не нужно было приходить.

— Сущие пустяки. Я хорошо себя чувствую, — возразил музыкант и по обыкновению сел на край кровати. — Это всего лишь игра теней и света, помните?

Дьюара это не слишком убедило, но он решил не настаивать: если уж Труавилю хочется,

чтобы Ален думал, что всё хорошо, пусть так и будет.

— Наверное, вы правы, — согласился он вслух. — В комнате не слишком светло, я мог и ошибиться.

— Солнце уже почти закатилось, — сказал музыкант, бросая быстрый и — как Алену показалось — тоскливый взгляд в окно, в сиреневые сумерки. — Завтра тоже будет пасмурно, с востока натянуло облака.

— Похолодало?

— Немного. Зима никак не хочет сдаваться. Упрямства ей не занимать, — с немного странной интонацией ответил юноша. — До самого конца будет сопротивляться.

Может, в его интонациях и не было ничего странного, но эти слова, им сказанные, перекликались с мыслями Дьюара. Ален готов был поклясться, если бы не был уверен, что эти мысли он вслух никогда не высказывал, что Селестен подслушал их или каким-то сверхъестественным способом угадал их.

— Но весна-то всё равно придёт.

— Вот именно. — И эта интонация тоже могла бы показаться странной: словно они о чём-то долго спорили, и вот наконец-то приходило время сделать выводы.

— Подснежники скоро расцветут, — заметил Селестен.

— Если весне удастся прогнать зиму.

— Она же будет стараться, — словно бы с недоумением произнёс юноша. Даже не спросил, а просто произнёс. — Не мытьём, так… Не зря же люди пословицы придумывали, а? Как вы считаете, Ален?

— Пословицы? — растерянно переспросил Дьюар.

— Да.

— Может быть. Но на них не стоит слишком-то полагаться.

— Почему?

— Кое в чём они правы, согласен, но в некоторые я просто не верю.

— Например?

— Время лечит? — спросил Ален и сам испугался реакции собеседника.

Лицо Селестена исказилось судорогой боли.

— В точку! — жёстко сказал он. — Попали в самое яблочко. Если говорить о душе, то время её не лечит. Склеивает лишь, причём дурно склеивает, скажу я вам: она потом то и дело грозит развалиться и держится только чудом, наверное. А если про тело говорить, то лечит, и вполне успешно. Правда, шрамы остаются… — Его рука непроизвольно легла на шею, а Ален вспомнил те странные шрамы, но не подал виду. — Но это не так уж и важно, верно?

— Я так не считаю. Кое-что оно не способно вылечить, и ничто не способно. Даже время не спорит с Природой… и Судьбой. — У Дьюара была своя боль, и на этот раз уже сам Труавиль попал в «яблочко».

— Может, мы всё-таки с ней — с ними обеими — поспорим? — вполголоса предложил Труавиль, но так, чтобы Дьюар его услышал.

— В этой неравной схватке мы проиграем.

— Проигрывает тот, кто вообще ничего не делает, Ален, поскольку бездействие хуже неудачи. Тот, кто пробовал и проиграл,

может попробовать ещё раз. А что может сказать тот, кто и пальцем не шевельнул? Ему нечего сказать. Скажете, что у него остаётся надежда? Не так это, Ален, ведь не так. По крайней мере, даже если ничего не выйдет, то хоть совесть будет чиста.

— Слабое утешение, — попробовал улыбнуться Дьюар.

Селестен и не думал шутить. Он остался серьёзным и немного грустным.

— Но это не наш случай. Мы с вами ещё и не боролись за вашу душу.

— «Душу»?

— Э-э… то есть выздоровление, я оговорился. Хотя (тут он слегка задумался), может быть, и за душу тоже. Поскольку удержать вас от уныния — значит отвести вашу душу от Ада… хотя бы на один шаг!

— Вы же не мой священник, чтобы…

— И я вас не причащаю, Ален, — перебил его музыкант, — и суровых проповедей я вам тут тоже не читаю. Давайте определимся со всем этим.

— С чем?

— С тем, что я вообще здесь делаю. Я вам пытаюсь помочь, в самом деле, а вы мне мешаете это сделать.

— Видит Бог, я этого не хочу!

— Я вижу, что да, — неумолимо сказал Труавиль. — Вы меня скептицизмом сбиваете с нужной волны. Я не могу работать в таких условиях!

— Для вас помогать людям — это работа? — удивился больной.

— Мой крест. — Его черты вновь потемнели. — Но, как бы там ни было, я его сумею пронести. Как насчёт вас, Ален?

— Моя болезнь — это мой крест.

— Ваша болезнь — это лишь одно из многих испытаний… препятствий, я бы сказал… которые встречаются на жизненном пути. И вопрос в том, что вы сделаете: перешагнёте или спасуете и останетесь стоять, где стояли. Последнее — это ваш крест, но у вас всё-таки есть выбор. Когда и какой выбор вы сделаете? Если сделаете вообще. Просто подумайте как следует, Ален.

— Я только и делаю, что думаю. Что мне ещё остаётся? — Дьюар словно бы оправдывался. — Это только изматывает, а не приближает к выздоровлению.

— Значит, вы только о плохом думаете.

— Я о вас, к примеру, думаю. Вы разве плохой?

— А разве хороший?

Воцарилось напряжённое молчание. Ален во все глаза глядел на Селестена, стараясь понять, что же именно тот хотел сказать. Музыкант смотрел на него, слегка посмеиваясь, его губы вздрагивали в неопределенной усмешке.

— Странные вещи вы тут мне говорите! — воскликнул Дьюар. — Я вас не понимаю.

— Я знаю, Ален, что говорю. И что вы не всё понимаете, я тоже знаю.

— Да я вообще ничего не понимаю!

— Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле. Вы всё поймёте, когда придёт надлежащее время.

— А сейчас не это самое время? — на всякий случай поинтересовался Ален.

— Нет. Сейчас время вашего массажа.

— Что является пустой тратой времени.

— Если бы это было пустой тратой времени, Ален, — чётко разделяя слова, произнёс Труавиль, — я бы не тратил на это моего времени.

— Простите меня, но вы ведь сами знаете, что это маловероятно.