Поединок. Выпуск 16
Шрифт:
_______________
Один дух железную дорогу всю спустил налево — двадцать пять лет получил, другой трансформаторной ленты украл — столько же: хищение соцсобственности — одинаково. Тогда многие сидели за трансформаторную ленту, она хорошо шла на подошвы ботинок. За две машины картошки, как и за два присвоенных миллиона — двадцать пять.
Кто троих убил, ходит посмеивается: а мне десять дали.
Срок у него минимальный — четыре месяца. В шахту идти — «не пойду». Кум рядом
Заключенный лагеря — участник революции и гражданской войны, два ордена Красного Знамени, обращается к начальнику лагеря: «Понимаешь ты или нет, что я Советскую власть строил?!» Тот все понимает.
На одном заводе еще недавно работал художником человек. Теперь он на пенсии. Немцы с него в концлагере сняли скальп. И он хорошо помнит того немецкого профессора, который возглавлял лабораторию. В плену у немцев он был четыре года. Последующие десять он находился в нашем лагере за то, что находился в немецком. Всего четырнадцать. У него есть парик, наколка и некоторые впечатления для сравнения.
Люди выходили из трюма корабля, стоящего на причале, бесконечной длинной лентой. Голова колонны уже приближалась к сопке, а хвост все никак не показывался из трюма. Тысячи, много тысяч людей. Казалось, они идут с морского дна через корабль, который служит воротами.
У трапа стоял начальник конвоя и бил большим деревянным молотком по спине каждого сходящего с трапа на землю: р-раз! два! Он считал до четырех, конвоир отмечал четверки на учетной доске. И тут, как ударил очередного и замахнулся на следующего, этот следующий вдруг так на него посмотрел, таким жгучим и пронзительным взглядом, что опустилась рука начальника конвоя, содрогнулся он от страшной, почти физической силы этого взгляда и ничего уже понять не мог.
А люди шли мимо, шли и шли. Их надо было пересчитать, перед тем как убить, перед тем как прекратить вообще всякий счет их здоровью, состоянию духа, жизням, перед тем как набить их трупами рвы, где их никто и никогда больше не сочтет, — и для удобства в счете, чтоб не сбиться, требовалось ударять по спине: р-раз! два! три! четыре! — отметка сделана, следующий!
— Врагов народа из-под охраны сдал.
— Врагов народа под охрану принял.
Охранники на вышках — зеки, все начальство лагерное — зеки, сам начальник лагеря — зек. На три лагеря один оперуполномоченный — не зек, остальные — все зеки. Сами сидят, сами себя и охраняют.
Знаменитая четверка — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин — вытатуирована во всю грудь. На зоне старый вор спросит: «Ты что, в партию вступил?»
А портреты — дело такое: попал под трибунал, стрелять нельзя. В приговоре объявляется: свой, но оказался под влиянием враждебных элементов, следует срок, а не расстрел.
Расскажет все это вору, как портреты его спасли. А вор ему возразит: «Стреляют-то не в грудь, а в голову, ты бы еще на лбу их вытатуировал».
Стреляют не просто в голову, стреляют в затылок, однако спасли портреты — факт.
Для примера. В шахте килограмм хлеба в день. Забойщику — кило двести. «Поверхностным» рабочим — 750, на лесоповале — 800 граммов. Вальщикам килограмм. В каменоломнях и шпалорезах — 800 граммов. Тюрьма следственная — 450. Пересыльная тюрьма — 550. Закрытая тюрьма — 600. Изолятор — 300 граммов, на четвертые сутки горячая пища. Городской лагерь — 650.
Кроме хлеба — турнепс, жмых, соя, рыба низших категорий. Варили с чешуей, с кишками. Картошка шла нечищеная.
Приварок ограничен. В лагерях от Урала и восточнее в пищу шла китайская крупа — чумыза и гаолян, нередко китовое мясо. Ничего вдоволь. Мечта была нажраться хоть муки с кипятком. Как выйду на волю — ведро сожру. Именно ведро, не меньше, меньше чем о ведре и не думалось даже, неужели на воле ведра не найдется? Найдется. Вот как выйду, так и сожру первым делом муки, ссыпанной в кипящую воду, — затирухи.
Стахановский дополнительный паек представлял собой две запеканки из соевой муки длиной приблизительно десять сантиметров, шириной сантиметров пять и высотой три.
Лежать на масле, а салом укрываться называлось хорошо жить.
Росомаха способна бежать за людьми довольно долго. На снегу она оставляет небольшие следы, напоминающие следы младенца, если бы он ходил босиком. У нее длинные острые когти, которыми она разрывает мясо. Выпив кровь и выжрав внутренности, она оставляет блюдо. Вид людей вызывает у росомахи волчий аппетит. Их много, они идут далеко от нее, близко к ним она боится подойти. Кто-нибудь из них обязательно упадет, обязательно, вот сейчас. Нет, не упал. Показалось. Покачнулся просто. Острыми звериными глазами росомаха вглядывается в узенькую полоску черных палочек, теряя на снег под лапы обильную слюну. Не может быть, чтобы за целый день, вот сколько она бежит, никто не упал. Это случится обязательно. И тогда она разорвет с урчанием темную несъедобную шкуру и вонзит клыки. И будет наконец сыта.
Ты, скажем, не умеешь кирковать землю, вот и не успеваешь. Конвой меняется, а ты остаешься. Это значит, работаешь две смены, возвращаешься в лагерь ночью. В шесть утра подъем. Жрать: мороженая капуста да турнепс. Сможешь ли ты жить?
Однажды режимную бригаду вывели на трассу. В «режимке», кроме постоянных клиентов, или постоянных бригадников, — пятидесяти человек, присутствует довод (отказники, воры). Попался усиленный конвой: семь человек, три собаки.
Работа шла в общем оцеплении, строили дорогу. Встретилась скала, что делать — непонятно. Некто Лиса, из отказников, взял с собой четыре-пять работяг и прикатил на объект бочку мазута килограммов на триста. Мороз стоял приблизительно около сорока. Бочку разлили на камнях и подожгли при помощи сучьев еловых и коры. Поднялся очень сильный огонь. Скала начала трескаться, распадаться огромными кусками. Когда огонь прогорел, под воздействием мороза она еще начала трескаться. Бригаду снимали, уводили на отдых и приводили снова.