Поэты 1880–1890-х годов

Мережковский Дмитрий Сергеевич

442. СУМЕРКИ НА УКРАИНЕ

Оранжевый закат сиял, Но из пучины лиловатой Созвездий рой уж выступал. И над Украйною, — объятой Вечернею, пахучей мглой,— Как ангел добрых сновидений, Казалось, пролетал покой; И если из далекой тени — Протяжен, грустен и высок — Обрывок песни доносился Иль где-то искрой золотился Невидной хаты огонек — В загадочном очарованьи, От этих звуков и мерцаний Лишь становилась тень тусклей И тише тишина полей. Дорога лентою широкой Вдоль задремавших нив лежит, И массой валкой и высокой Последний воз на ней скрипит. Волы то станут средь дороги, То вновь плетутся, и кругом Вздымают медленные ноги Тяжелой пылью чернозем. Грицько устал. В душистом сене Так хорошо тонуть! Не сон Владеет им и не забвенье: Он ароматом упоен. Своих волов не погоняя, Грицько ленится, отдыхая, — И мелкой жизни мелкий строй Невольно дума покидает; Так с песней жавронок порой От мира к солнцу улетает. <1890>

418. ПРЕД ЗАРЕЮ

Близится утро. Скользят в поднебесье туманы. Ночи лазурная

тает краса. Клонятся долу в траве золотые тюльпаны: Жемчугом тусклым на них тяжелеет роса. Близится утро, — и мир, как в метели шумливой, В вихре потонет пустой суеты. С трепетным блеском последней звезды сиротливой Слабые чары исчезнут последней мечты. Близится утро. С томительной негой прощаний Лунный еще улыбается свет. Дай, о вакханка моя, в упоеньи лобзаний, Дай мне о ночи забыть… и не верить в рассвет! <1890>

444. СОЛДАТИК

Посвящается В. Ю. фон Дрентельну

Однажды, в городском саду, Над южной славною рекою, В каком-то сладостном чаду Бродил я медленной стопою. Не грезы светлые во мне Или надежды колдовали; Нет! Был я счастлив, как во сне, Скорей отсутствием печали. Я только смутно сознавал С невыразимою отрадой, Что томно сад благоухал, Что скучной жизни за оградой Тогда я не принадлежал. И так, бог весть о чем мечтая, Почти невольно сознавая, Как чуден был июньский день, Бродил я медленной стопою, Где легкая висела тень Зеленоватой полумглою. Всё в гору, бледною змеею, Вились меж маленьких лугов Дорожек серые спирали; Высоко надо мной дерев Все листья весело шуршали, Как будто гордые собой, Что жгучий ветер, пыль и зной Еще доселе не измяли Их шелковистую красу; А солнце в светлую росу, Казалося, преобразило Потоки золотых лучей: Оно, могучее светило, Сквозь мягкую игру теней Теперь лишь яркими кругами Блестело на песке местами, Покорно зыбкости ветвей… Красавец месяц! Гордость года! Июнь! Июнь! Твоей порой. Во дни меж летом и весной, О, как, обласкана тобой, Ликует радостно природа! Так новобрачная, полна Стыдливости и сладострастья,— Уже не дева, чуть жена,— Трепещет на зените счастья. Но из лучистой тьмы дерев — Где я, как в милом царстве снов, Забылся, тишью упоенный,— Дорога вывела меня, И, облитый сияньем дня, Я тут очнулся, удивленный, Что до венца горы дошел. Налево липы отцветали, А там — сторожка, частокол И луг, где босяки дремали; Направо, голый и крутой, Во всю длину горы высокой Желтел обрыв; внизу, далёко, Тянулись вербы бахромой; За ними — лишь простор широкий Реки, и степи, и лесов, Да синева без облаков. Безбрежность дали, русской дали, О, как ты странно хороша! Тебя, светлее светлой стали, Однообразнее печали, Как любит русская душа. У волн блестящих океанов Иль на горах, где средь туманов Мир еле виден и мольбе Доступней, мнится, царь творенья,— В порывах страстного томленья Она тоскует по тебе, О даль родимых кругозоров, Где нет преград для жадных взоров, Где ширь небес и ширь полей В одной сливаются лазури, Где место есть для всех лучей И есть раздолье всякой буре! Залюбовался я, — но вдруг Заметил, что со мною рядом Стоит солдат и тусклым взглядом Глядит с унынием вокруг. Как все армейские солдаты, Он был нерослый, мешковатый, С тупой усталостью в чертах, В мундире грязном, в сапогах Истоптанных… да, слава богу, Его ли мне изображать? Кому солдатика не знать! На месте постояв немного, Он отошел, но снова стал И, будто он кого-то ждал, Взглянул пытливо в даль дороги — Там лишь рой бабочек белел,— Вернулся он, вновь поглядел И у обрыва тихо сел, Над самым краем свесив ноги. Я испугался за него. «В уме ли он? Иль отчего Своею жизнью так играет? Ужели надоело жить? Иль просто он меня желает Своей отвагой удивить… Нет, — то безумство, не отвага! Там удалец бы оробел». А у гигантского оврага Невозмутимо он сидел, Как будто занят созерцаньем Тревожных волн большой реки, Под солнцем брезжущих мерцаньем, Которым искрятся штыки. Ужаснейшей боясь кручины, Его предупреждать я стал, Что с глыбами той ломкой глины Возможен каждый миг обвал. Солдатик голову лениво На оклик мой уж повернул, Как вдруг вскочил, рукой махнул И зашагал неторопливо К дороге, где под сенью лип Ему навстречу, очевидно, Шла женщина: известный тип Кухарки толстой, безобидной, — Солдатский грузный идеал!.. Он подошел, фуражку снял, Заговорил… Немного стыдно Ей стало; круглая щека Покрылась краскою густою, И шалью нагло-голубою Играла красная рука… С какой-то нежною отрадой Я долго им вослед смотрел; И в скучной жизни за оградой О них забыть я не сумел! «Ужели всё? — читатель спросит.— Идея где? И где рассказ? Ужели тут поэт всё бросит — Кухарку, воина и нас? Знать, просто не по силам сказка! Его измучился Пегас; Как в вешней слякоти савраска, В житейской прозе он увяз! И хорошо еще, быть может: Ведь повесть… странная была! Никто конца ей не положит Без лишних сцен а la Zola… [126] А уж такие наблюдения Прискучили и без стихов! И надо ль было песнопенья, Чтоб эту описать любовь? Любовь?.. О нет! Такого слова Достоин ли простой разврат? Да мог ли жар огня святого Тот грубый чувствовать солдат?» На это, строгий мой читатель, Мне очень трудно дать ответ! Но даже в словарях «поэт» Отнюдь не значит лишь «мечтатель». Нельзя ж Икаром нам порхать Всегда, всегда над облаками; Полет опасен меж звездами, И крылья — как легко сломать! Я сам жалею, без сомненья, Что в светозарном сновиденьи Глаза духовные мои На берегу реки той славной, Увы! не видели ладьи Олега, мощного Ильи Иль милой тени Ярославны. Тогда отдался б я вполне Восторгам чистым вдохновенья, И вы авось внимали б мне С крупицей малой снисхожденья! Но я ль, скажите, виноват, Что и другое ведь бывает? В общественном саду солдат С своей зазнобою гуляет, И рады все кричать: разврат! Зачем? В дыму пороховом, Когда, средь молнии картечи, Гремит атаки славный гром, В ужасном упоеньи сечи, О, поэтическим лицом Солдат нам кажется победный! Но тут, когда мужик он бедный, Мужик, и только! — уж не то. Для образованного стада Таится в горестях отрада, И песен про народ не надо, Когда не мучится никто! Давно не смеет быть счастливым Никто из русских бедняков. Любовь в народе терпеливом Должна у хладных очагов Томиться горем молчаливым, Смеяться может лишь порок. Умильно смотрим мы на счастье Того, кого ласкает рок, Но голь, чтоб вызвать в нас участье, Должна без отдыха страдать! Но, впрочем, будет мне болтать.. В картинах нет нравоученья, Как нет его в цветах полей. Без всяких, признаюсь, идей, Былые помня впечатленья, Я лишь картинку набросал… И, вместо красок, рифмы взял. <1890>

126

Как у Золя (франц.). — Ред.

445. БЕЗЛУННАЯ НОЧЬ

У порога белой хаты, В ароматной мгле ветвей, Заливается крылатый Бард украинских ночей. Нет луны, но звездным светом Ночь лазурна, ночь ясна. Спит земля. В молчаньи этом Ночь гармонией полна. Звонче песня… Громче… Шире… Улетает в даль садов!.. Для кого в весеннем мире Льется песня вешних снов? Говорят, от роз востока С золотой волной лучей К русским розам издалека Прилетает соловей. Но сегодня не надменных Славит он цариц весны, Не поет им сокровенных Сказок чудной стороны!.. Там, где яблони так низки И так густ навес листвы, У плетня там близко-близко Две склонились головы. Громче песня вылетает. Кто услышит звук речей? И лобзанья заглушает Неустанный соловей! <1891>

446. «В лучах луны планеты побледнели…»

В лучах луны планеты побледнели, И много звезд исчезло, словно тая В сребристой синеве, и тишь ночная Была нема, как смерть живая кельи. Лишь изредка в ветвях угрюмой ели Вздыхали ветры сонные, летая Туда, где лилии, царицы мая, В сияньи лунном призрачно белели.

447. «Сердце, о бедное сердце усталое…»

Сердце, о бедное сердце усталое, Что же ты рвешься, стремясь уповать? Или вернулося время удалое? Или в тебе еще сила страдать? Сердце, засни же! Несбыточной сказкою Тешат тебя эти счастия дни, Жизнь погубила жестокою ласкою Всё, чем могуче ты было, засни!

С. А. САФОНОВ

Биографические сведения о поэте Сергее Александровиче Сафонове немногочисленны. Он сам стремился разграничить свою жизнь и поэзию, тем более что в жизни (он родился 7 ноября 1867 года) ему приходилось играть довольно малозначительные роли: он был актером провинциальной сцены, фельетонистом, литературным поденщиком, зато в лирических стихах был достаточно строг к самому себе, и, по мнению знавших его литераторов, художественное дарование его не развернулось в полную силу. Незадолго до выхода в свет его первого сборника стихотворений в «Петербургской жизни» появилась краткая шутливая характеристика С. А. Сафонова-Скавронского, наиболее вероятным автором которой был он сам: «Вооружен бичом сатиры и лирою поэта-декадента. Человек, который смеется над тем, над чем он плачет, и плачет над тем, над чем смеется. Вполне своеобразный артистический темперамент, сотканный из чувственных частиц скептика и мистика, эпикурейца и анахорета…

Играет на сцене, на рояли и на мирлистоне. Пишет тушью, фехтует и катается на велосипеде. Неоднократно поднимался на воздушном шаре. Пишет в „Русском вестнике“, „Севере“, „Стрекозе“ и „Петербургской газете“» [127] .

При всей несерьезности тона этой аттестации, в ней фактически ничего не искажено. Сафонов действительно перепробовал разные занятия, умел фехтовать, так как учился в московской Военной гимназии, однако досрочно вышел из нее, увлекся театром, «играл на сцене, на рояли и на мирлистоне» и, наподобие Аркадия Счастливцева (из «Леса» Островского), скитался из Вологды в Керчь и из Керчи в Вологду.

127

«Петербургская жизнь», 1892, № 12 (39).

Но театральную карьеру Сафонов прервал довольно скоро, сменив ее на литературный промысел, начатый, кстати, в том самом журнале, где прославился Антоша Чехонте.

Первым печатным произведением Сафонова была шуточная элегия «Два сердца», подписанная псевдонимом «Гамлет, принц Вятский». «Элегия» появилась в журнале «Стрекоза» (1888, № 32), в котором Сафонов продолжал сотрудничать и в дальнейшем, помещая юмористические стихотворения и рифмованные мелочи под псевдонимом «Скаврончик».

Более пятнадцати лет он работал в столичной и провинциальной печати как беллетрист, литературный обозреватель, фельетонист, обязанный газете куском хлеба и целиком зависящий от нее. На потребу газете Сафонов писал все, не исключая бульварных романов; один из них — «Немецкий прибой (Drang nach Osten)» — печатался в газетных фельетонах и вышел отдельным изданием в 1893 году. Сам автор хорошо знал цену этой литературе, пользовавшейся неизменным спросом российского обывателя, однако считал, что «тот романист, который взял бы на себя неблагодарную роль исправлять литературные вкусы толпы и отнесся бы с презрением к бульварному фельетону, низводящему литературное творчество до степени портняжного мастерства, рисковал бы двумя вещами: или его не стали бы читать, или… не стали бы печатать!» [128] .

128

С. А. Сафонов, Немецкий прибой (Drang nach Osten), СПб., 1893, с. V.

С. А. Сафонов не упускал случая высказаться с насмешкой о прозаических обстоятельствах, связанных с законами буржуазного литературного рынка.

Свои фельетоны Сафонов подписывал псевдонимом «Сергей Печорин». Он много печатался в «Новостях», а последние два года жизни — в «Звезде», где «вел фельетон — остроумный, бойкий, содержательный, нередко блестящий…» [129] .

Сафонов был одним из первых переводчиков П. Верлена на русский язык [130] ; влияние Верлена и других новейших французских поэтов он испытал на себе, что давало критике основание относить его к числу непосредственных, хотя и весьма второстепенных предшественников русских декадентов. П. П. Перцов, включивший Сафонова в первый сборник новых течений современной поэзии («Молодая поэзия», 1895), считал его «фофановцем»: «Из фофановцев самыми талантливыми были Сафонов, Червинский и Шестаков. Первый, правда, не написал еще тогда своего лучшего стихотворения „Это было давно — я не помню, когда это было…“, которое очень нравилось Брюсову, приводившему его в подтверждение своего любимого тезиса, что в основе каждого удавшегося стихотворения лежит зерно реального переживания. Вот он это пережил, — говорил он про Сафонова, — оттого это ему так и удалось» [131] .

129

Петр Быков, Некролог. — «Биржевые ведомости», 1904, 6 февраля:

130

Петр Быков вспоминал, что еще будучи совсем молодым человеком С. А. Сафонов «выказывал большую начитанность и знакомство с западноевропейской литературой». — «Биржевые ведомости», 1904, 6 февраля.

131

П. Перцов, Литературные воспоминания, М. — Л., 1933, с. 168.

Первый небольшой сборник (в него вошло только 41 стихотворение) Сафонова был издан в 1893 году редакцией «Русского вестника».

В 90-х годах стихи Сафонова в большом количестве появлялись в «Севере», «Ниве», «Всемирной иллюстрации», «Живописном обозрении», «Русском вестнике», «Неделе» и других изданиях.

При подготовке в 1901 году нового сборника Сафонов с большой строгостью подошел к отбору своих лучших стихотворений, оставив за пределами книги большую часть того, что было им написано и напечатано прежде.