Похождения Вани Житного, или Волшебный мел
Шрифт:
Девушка, услышав имя, опять расцвела. И показалось Ване, что кого-то она ему напоминает… Может, ту Алёнушку, из сказки, вытканную на бабушкином коврике?..
— Хорошо, — сказала Алёнка, улыбаясь. — Сестра к брату в гости идёт, а он от сестры пятится.
Шишок думал, что это луна и солнце, но Ване казалось, что про солнце второй раз не будут загадывать. Соловейко, который кружил за спиной, очень мешал думать: он похлопывал Лыску по холке, что-то нашёптывал ей на ухо, тёрся лбом о гриву. Но удавка-то по–прежнему была в его руках.
Петух сказал:
— День к ночи клонится, как бы нам тут не застрять. Быстрее надо отгадывать… А загадывать посложнее…
И Ваня закивал:
— Да, день и ночь. Это и есть отгадка. День — брат, а ночь — сестра.
Алёнушка улыбнулась:
— Правильно, Иванушка! Твоя очередь!
Ваня почесал в голове, сглотнул слюну и проговорил:
— Режут меня, вяжут меня, бьют нещадно, колесуют — пройду огонь и воду, и конец мой— нож и зубы.
Соловейко заливисто захохотал и, щёлкнув себя верёвкой по ладони, так что кровь появилась, поднял ладонь — и показал Ване:
— Отгадка — ты, Ваня Житный… Это тебя режут, тебя вяжут, бьют и колесуют, пройдешь всё — огонь и воду, и попадёшь смерти в зубы…
— Он шутит! — крикнул Большак. — Это не отгадка. — И бросил в огонь мокрые сучья, так что дым повалил, да прямо сюда, к ним — и Ваня закашлялся. Навяки за дымом и пламенем стали совещаться. А он сжимал в кармане кусок не съеденного вчера в поезде хлебушка, даже слюнки потекли, хотел откусить — и передумал. Тут Большак повернулся к ним и сказал победоносно:
— Это хлеб!
— Да, хлеб, — кивнул Ваня, встал и протянул горбушку Алёнушке: — Хочешь?
Ноздри её расширились, она нащупала хлеб в его руке, цапнула и с дрожью в голосе произнесла:
— Настоящий?
— Ну да, — удивился Ваня.
Алёнушка поднесла кусок к ноздрям и долго нюхала, потом полизала горбушку и вдруг целиком стала заталкивать в рот.
— Подавишься! — испугался Ваня. — Откусывай вначале, а после жуй! Ты что — хлеба никогда не едала? — И, увидев, как загорелись глаза братьев, как неотрывно они смотрят на кусок — вот бедняги, — сказал: — У меня ещё есть. — И, достав из другого кармана раскрошившиеся куски и три кусочка рафинада в налипших хлебных крошках, сунул братьям и сестре: — Угощайтесь.
Большак мотал головой, а рука его сама тянулась к хлебу. Соловейко же схватил кусок и, отвернувшись, заплакал. Он нюхал его — втягивал хлебный дух, нюхал — и вдыхал, никак не мог надышаться.
Девушка закашлялась и выперхнула хлеб, кусок полетел в костёр, но Соловейко живо выдернул его оттуда.
Что же это! Неужто такие они голодные? Чем же они питаются в этом лесу и где живут? Ведь не видно нигде никакого дома… Пока братья и сестра учились есть хлеб — то губами пытались отщипнуть кусок, то крошечками ели, и всё равно закашливались, давились, — Ваня потихоньку спросил у Шишка: «Тут стояло Бураново-то?» Шишок едва заметно кивнул. Ваня поглядел: дальше, на взгорке был просвет — туда ускакал летом Соловейко на Лыске, запряжённой в телегу. Может, в той стороне их дом?
Хлеб был съеден, сахар сгрызен — братья исподлобья смотрели сквозь языки пламени на Ваню. А девушка сказала:
— Спасибо тебе, Иванушка! Никто-то нас не кормил так сладко! Глядишь, и братья теперь станут добрее…
Лицо её совсем порозовело — и опять Ване помнилось, что похожа она на кого-то… Только вот на кого?!
— Держи карман шире! — закричал Соловейко. — Он думал парой кусков хлеба да сахаром откупиться! Не выйдет! Давай, Большак, загадывай!
— Старуха-то сколь раз приходила, ни разу нам хлебушка не дала… — говорила Алёнка.
— Какая старуха? — спросил Ваня.
— Старая старуха, злая.
— Не злая она! — закричал Соловейко. — Она нас любит! Она нам дверь помогла открыть…
— Мы сами дверь открыли, ты не знаешь, без тебя ведь дело было, — говорила Алёнка.
— Мы его хлеб ели, теперь он нам не враг… — твёрдо сказал Большак. — Хоть и не разгадают они нашу загадку — мы его отпустить должны, Соловейко! Не можем мы ему зла причинить! Кончено!
— Не знал он, кого кормит! — говорил Соловейко, опустив голову. — Знал бы — ни в жизнь не стал бы нам хлеба давать! Побоялся бы!
— Нет, он знал, — качала головой Алёнка. — Он с первого разу догадался, он нутром знал, а только головой не знал.
— Он и сейчас не знает, дурак он, Иван–дурак! — закричал Соловейко. — Я должон быть вместо него, я–а! У–у–у–у…
Соловейко вдруг повалился лицом в сугроб, катался по снегу, бил по нему кулаком. Ваня с Шишком переглянулись. Алёнка подбежала к мальчику, стала по голове гладить, что-то ласковое приговаривать — и он понемногу утих. Но к костру не пошёл, сидел в стороне и глядел в лес. Лыска, стреноженная, неуклюже скакала к нему.
Замерший Ваня переводил вопросительный взгляд с одного на другого: Большак прятал глаза, Шишок пожимал плечами, Перкун клювом под крылом чесал. Тут Большак поднял глаза и сказал, кивнув на Ваню:
— Подменыш он…
Глава 28. Четвёртая сестра
Ванино сердце упало, как подстреленная птица.
— Как подменыш? — опешил Шишок. — Лешаки подменили?! Это что ж, значит… не… человек мой хозяин?..
— Да человек, человек!.. — махнул рукой Большак. — И — какие лешаки! Тут другое! Мы-то ведь навяки, неужто вы не поняли?!
— Да поняли! — Шишок тоже махнул рукой.
— Кто это — навяки? — решил выяснить всё до самого дна Ваня.
— Мертвяки! — просипел петух.
Соловейко захохотал в своём сугробе, забарахтался и крикнул:
— Если бы мертвяки! Те хоть жили, прежде чем помереть, а нам не дали… Так сгинули, ни за понюшку табаку…
Большак продолжал, кивая на Ваню: