Поиски стиля
Шрифт:
Вот мы идем, справа озеро, слева чаща, и вдруг дорога твердеет, подымается вверх, и, взойдя на пригорок, мы видим березовый лес, ослепительно белый, с влажными черными прочерками, мы входим в него, в глазах рябит, голова кружится, под березами россыпи ярких лисичек и мокрые ягоды костяники, а дорога с двумя неглубокими колеями где-то в глубине рощи делает классический поворот… Может быть, это?..
Ну, деревня. Деревня, каких много нам попадалось: одна улица вдоль дороги, другая, вырастая из середины ее, уходит к воде, и там, среди зарослей тростника – мостки, лодки. Чисто всё, темные словно разбухли от влаги, тропинки разрыты дождевыми червями, трава блестит. Ни кур, ни собак, ни людей. Мы в одно окно постучали, старуха вышла на порог и рукою – к озеру:
– Там, там… туды идите, там Тамарка, она принимает.
Встретили женщину с ведром отрубей. Губы сжала, головой покачала:
– Н-не-ет… У меня дочки. Вон к Тамарке пойдите, третий дом отсюдова, она вас возьмет.
А тут снова дождь пошел, да нам уже было все равно. Тропинка к дому совсем ушла под воду, и мы шлепали по шелковистой траве.
Дом был открыт, никто не выходил на наши призывы, мы заглянули в кухню, в комнату, оставив на полу мокрые отпечатки. Печь была вытоплена, пахло жареной рыбой и разваренной кашей, и сразу захотелось посидеть возле этой печи, в ее теплом облаке, на лавке, возле целлулоидной куклы.
По ступенькам мы спустились в крытый двор, высокий, с обнаженными стропилами, наполовину занятый сеновалом, вспугнули кур, потревожили поросенка и через воротца вышли снова в дождь, в огород, в заросли сочной зелени.
И сразу в глаза – в глубине, возле бани – блестящее от воды тело, темные руки, ноги, загорелые до колен, и всё остальное – неестественно белое. Нагнулась над кадкой, зачерпнула воды и крикнула кому-то в маленькое окошко:
– Танечка, ты держи ее, держи, не отпускай!
Выпрямилась во весь рост и тут увидела нас. Вскрикнула, вбежала в баню, бросив ведро. Всё это в доли секунды, мы не успели даже отступить, спрятаться.
– Что вам нужно-то, дьяволы? – спросила из-за двери.
– Да мы уйдем, уйдем, – сказал я одеревеневшими губами.
– Кого надо?
– Обсушиться! – крикнул Второй.
– Ну… посидите где-нибудь там, я скоро.
Мы вышли тем же путем на крыльцо, охватив взглядом всю домовитость чужого хозяйства: поленницу дров, кирпичи, грабли… всякие колышки, скляночки… Дождь был косым, и сухой оставалась лишь половина крыльца, брызги долетали до нас. С водостока в переполненную кадку с треском и бульканьем падала вода. А в окне напротив уже появилось бледное пятно лица, и в другом доме, и в третьем.
Идти было некуда. И мне вдруг стало радостно оттого, что льёт дождь, в лужах лопаются пузыри, а у нас есть надежда никуда не уходить от этого теплого, меченого соседями дома.
Потом парились в бане, прогрелись до самых костей. И, как бы приобщившись уже к тайнам этого дома, выбегали, в чем мать родила, за холодной водой в огород.
И вот, распаренные, прилизанные, с шелушащимися носами, сидим в кухне в сухих шерстяных носках.
Старшая Таня, смуглая девочка лет десяти со вздернутым носиком на тонко очерченном, совсем не деревенском лице, кормит маленькую. Тамара с непросохшими еще волосами, ухмыляясь, отворачивается то к буфету, то к печке, а потом, вдруг отвлекшись от нас, запевает:
– Ириночка любит кашку? Лю-юбит!..
Она ставит на стол сковородку жареных лещей, миску каши, кувшин молока.
– Кушайте, говорит, – чего смотрите, кушайте!
Мой спутник вопросительно взглядывает на меня и, порывшись в недрах отсырелого рюкзака, выставляет на стол флакон спирту.
– Мужик-то есть в доме? – весело спрашивает он. Так, на всякий случай, с тайной поддевкой.
– Мужик-то? Есть, – спокойно отвечает Тамара.
– Где же?
– А рыбу ловит.
Таня говорит, чтобы нам было яснее:
– Он рыбу на озере ловит. И эту он наловил.
Тамара сыплет угли в самовар, смахивает тряпкой сор, упруго нагибаясь и разгибаясь.
– Какая же рыба в такую непогоду, – тусклым голосом говорит Второй. – Рыба сейчас сытая.
– А ему всё нипочем!
– Так, может, мы подождем? – говорю я.
– Да нет, ждать нечего, – усмехаясь, отвечает Тамара. – Кушайте. Он когда еще придет. Да он и непьющий.
Мы тычем вилками в рыбу.
– А ты с нами не сядешь?
– Сяду. Вот сейчас с самоваром управлюсь.
«Лучше бы она не садилась, – думаю я. – Поедим наскоро, как случайные путники, переждем дождь где-нибудь на лавке, а сядет, так это уже гулянье, три рюмки, дым, разговоры всякие, как это рыбаку покажется, кто знает». Но она достает из буфета лафитничек и, мазнув по нему пальцем, ставит на стол.
– Мне тю-ютельку, – говорит. – После бани можно.
И едва подносим стопки к губам, – в такую тихую, всегда слегка церемонную минуту, – как на крыльце слышится топанье, шарканье.
– Ну вот, – говорит Тамара. – Пришел.
Мы замираем и, пока в сенях стучат сапоги, сидим со своими стопками в пальцах в неловком оцепенении.
А в распахнувшейся двери стоит в брезентовом капюшоне мальчишка лет двенадцати с куканом рыбы. И с плаща его, и с рыбы стекает вода.
– Вот он, наш мужик, – говорит Тамара и смеется над нами не то укоризненно, не то зло, но не слишком зло, а оставляя надежду на взаимное дружелюбие. – Валерка, поздоровайся.
– Здрасть… – бурчит Валерка и смотрит на нас исподлобья.
– Сперва мыться или кушать будешь?
– Кушать…
– А вы-то правда подумали, что мой мужик идет? – уже миролюбиво сказала Тамара. – не-ет, мой мужик не войдет. Он далеко.
– Служит?
– Сидит.
– За что, если не секрет?
Ответила не без гордости:
– За драку.
– Ну… – с видимым облегчением говорит Второй, – в таком случае… за плавающих и путешествующих!
И как бы закрепляя тему собственного достоинства, Тамара кивает на старших детей:
– Москвичи! Из самой Москвы. Сестрины дети.