Поиски стиля

Арро Владимир Константинович

Улеглись спать: мы с моим Вторым в комнате, на высокой кровати, она – в загородке, и поплыло, поплыло, закачалось… Привстал, посидел немного. Второй спросил:

– Что, худо?

– Нет, – говорю, – хорошо. Завтра уходить надо.

– Уйдём.

И провалился… Проснувшись от жажды, не сразу понял, где лежу и что лежу один. Тишина, в кухне ходики звякают, над занавеской, в верхнем стекле звезда мерцает.

Вышел в кухню – пусто, посуда на столе стоит, с вечера не убранная, самовар мерцает. Отогнул занавеску – вот он где! Тамарина

голова с подушек поднялась:

– Что, мутит? Молока выпей, в чулане стоит на полке.

Я ничего не ответил, опустил занавеску. В чулан вошел тихо-тихо, так что услышал легкое посапывание. Валерка что-то пробормотал, вздохнул по-взрослому. Таня лежала на краю, выбросив руку. Я поправил им одеяло.

«Сукин сын», – подумал я про Второго.

А потом, когда стоял на крыльце и спокойно оглядывал звезды, снизошло ко мне всепрощение, и стал я себе казаться справедливым и жертвенным покровителем всяческой радости.

Провожала нас вся семья: Тамара с Иринкой на руках, повиснувшая на мне Таня, Валерка с веслами. Он взялся перевезти нас на тот берег, благо озеро было спокойным, а мы, обленившись слегка, хотели срезать себе дорогу.

– И я, и я повезу!.. – хныкала Таня.

– Приезжайте еще погостить, – говорила Тамара, – места всем хватит, а прокормиться – прокормимся.

Тане мы подарили расписную деревянную ложку, Валерке – фонарик, а Тамаре пообещали выслать для Иринки какой-нибудь джемперок или рейтузы, «поярче, четырнадцатого размера, что-нибудь такое веселенькое».

Мы сели на вёсла, Валерка на нос.

– Помаши дяде ручкой, Иринка, помаши-и… Дядя хороший. Скажи, приезжай к нам, дядя!..

Может быть, это? Скрипят уключины, с весел брызги летят, за кормой закручиваются воронки, а на берегу, как бы в предчувствии будущих разлук, измен, разочарований, стоит девочка, одной рукой машет, другой слёзы размазывает.

1967

Прощай, Офелия!

рассказ

Утром, как обычно, Мальва устроила себе маленькое ритуальное представление: выйдя из парадной, округло взмахнула рукой, будто сказочная царевна, и в тот же миг воздух наполнился сухим шелестом крыльев – птицы планировали с крыш, карнизов и подоконников. Постояв среди них, суетливо клевавших хлебные крошки, она отошла к скамейке возле акации, открыла портфель и достала пачку сигарет. Дома ей приходилось отказывать себе в курении, потому что мама, как бы поздно ни вернулась из библиотеки, улавливала запах табачного дыма и молча сердилась. Портфель был потерт, старомоден и сильно оттягивал руку, но Мальва им дорожила, поскольку он достался ей от отца, которого она болезненно ревновала к его новой семье, городу, в котором он жил, ко всему на свете. Когда она тащила портфель, ей казалось, что отец держит ее за руку. Кроме того, в его просторные недра вмещалось все ее имущество –

от томика Цветаевой до зубной щётки и ночной рубашки, – на тот случай, если она останется где-нибудь ночевать. На бульваре, усыпанном жесткими листьями платанов, она вошла в телефонную будку.

– Привет! – сказала она в трубку. – Гусев, будет сегодня студия?

В трубке молчали.

– Але-е!.. С добрым утром, Гусев!.. Ты еще не проснулся?

Голос у Мальвы был звонкий, высокого тембра, с маленькой трещинкой. Гусев о нем говорил, что он создан для сцены, но в быту утомляет.

– Мать, мне плохо, – буркнул Гусев.

Теперь помолчала Мальва, соображая, что бы это значило и какой следует взять тон.

– А тебе когда-нибудь было хорошо?

– Мне не до шуток.

– Что, приступ?

– Да. Дикие боли.

– Ты один? – помедлив, спросила Мальва.

– Ты ж понимаешь…

– Ну, лежи, я сейчас приду. Да, Гусев, может, что-нибудь надо? Болеутоляющее?

– У меня есть. Погоди… знаешь что, – кряхтя, сказал Гусев, – пожалуй, прихвати «Ессентуки» семнадцатый номер. Зайди в «семерку», тебе все равно по пути.

Через десять минут он открыл ей дверь, небритый, с темными пятнами под глазами, и пошел в своем длинном халате в полумрак комнаты, где бесшумно мелькал телевизор.

– Слушай, ты бы хоть форточку открывал! – воскликнула Мальва, почувствовав, как у нее перехватило дыхание.

– Мать, не бранись, – сказал Гусев и дернул форточку за шнурок. – Извини, я лягу.

Мальва вошла в кухню и остановилась в растерянности. Повсюду стояли молочные бутылки с мутной водой, немытые кастрюли и стеклянные банки. Там и тут валялись горбушки черствого хлеба, огрызки фруктов и яичная скорлупа. Вода в их городе была с повышенным содержанием железа, поэтому раковина основательно заржавела.

– Слушай, посуду, что ли, моешь? – крикнул из комнаты Гусев. – Оставь ты все это в покое!..

– Ну, не ори, какое твое дело! – ответила Мальва.

Досада на Гусева быстро прошла. Какой с него спрос – он художник, режиссер от Бога. Бытовые мелочи и должны проходить через его жизнь по касательной. Со студийцами Гусев был строг, деспотичен – орал на них, беспощадно высмеивал, бывало, и унижал, так что дело доходило до истерик. Но ему все прощалось, потому что он и себя не щадил. Женская часть студии называла его между собой «добрым гангстером».

Она вымыла все, что было в раковине, но от этого общая картина кухни не изменилась. «Тут часа на три работы, если по-настоящему, – подумала Мальва. – Позову сегодня Куму и Лиду».

– Ну, успокоилась? – спросил Гусев. Он лежал на спине, прикрыв глаза.

– Хорош гусь, – с напускной строгостью сказала Мальва. – До ручки довел и себя, и квартиру… – Она уселась в кресло и закурила.

– Ай, брось… Хорошо, что ты позвонила.

– Понимаешь, хотела отпрашиваться, поскольку в институт тоже надо ходить. Ну, хотя бы через раз.