Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Тело лежало в узкой комнате. У изголовья сидели старухи главная читала молитву и перебирала четки остальные подпевали вместо четок перебирая косточки джиды. Курпа вспомнил как мать объясняла на каждой косточке десять белых бороздок каждая бороздка буква “алиф” с которой начинается имя Аллаха милостивого и милосердного оттого от каждой косточки прочитанная молитва умножается в десять раз понятно сынок? Образованной женщиной была мать сама до последнего дня честно плакальщицей трудилась такая искусница даже луковицу под чадру не подкладывала сама в нужное время могла слезы исторгнуть. Сейчас конечно молодежь уже так не плачет ленится.
Увидев сквозь сеточку своих чучванов входящего Курпу женщины заторопились стали передавать косточки джиды главной плакальщице та на косточки подула и в платок положила. Потом косточки положат в могилу потому что на них следы молитвы чтобы душа выходя из тела посмотрела на них и вспомнила что она мусульманка а то души в этот важный момент память теряют а тут косточки джиды подсказка все-таки.
Женщины вышли. Курпа стал натягивать рукавицы.
Посмотрел наконец на того, кого предстояло обмыть.
– Во-ой, – пробормотал Курпа, наклоняясь над умершим, – кто это?
На плечо Курпы сзади легла рука.
– Тихо... Не кричи. Делай, что скажу.
Так встретился Курпа со знаменитым рабом Гаспаром, от чьего сна был когда-то зачат, когда сам Гаспар сидел в далеком северном зиндане и видел сны приговоренного к смерти, но что такое смерть, если для обмывальщика трупов она есть жизнь, хлеб и мясо? Так встретился Курпа с Гаспаром, непобедимым в красноречии, ненасытным в любви и поиске истины, только что такое истина и для чего она простому обмывальщику трупов, если труп ее нельзя обмыть и получить за это скромную плату?
– Ты не обмывальщик трупов, – сказал ему Гаспар, когда они сидели под огромным шах-тутом и черные ягоды падали на их головы, плечи, ноги. – Ты был сыном Повешенного Дервиша и Горбуньи, рожденным среди коконов шелкопряда. Ты помнишь это?
Ташкент, 8 апреля 1912 года
“Шахерезада” переливалась огнями, как крупный, хотя и несколько фальшивый бриллиант. В интерьере заметны перемены. Занавес с одалиской исчез, вместо него вывешена крашеная черная простыня. На ней изображены гусиное перо и профиль поэта, недавнее стодесятилетие которого культурная общественность сытно и пьяно отпраздновала. Сверху золотым шрифтом выведено: “Прометэй. Кружок живого слова”.
По сцене разбросаны цветущие ветки, означающие приход весны и обновления.
На саму сцену выходили, выбегали или выпархивали, взмахнув чем-нибудь, поэты. Поэты-мужчины читали в основном по памяти, забывая слова и роясь в карманах в поисках подглядки. Женщины больше читали по книжкам, шитым бисером; поэтесса Ариадна вышла со свитком и прочла по нему “Поэму о коне”, в которой обращалась к демиургу с просьбой сообщить ей какую-то силу.
Публика, заполнявшая “Новую Шахерезаду”, была тоже не та, что обычно. Большинство состояло из родственников и приятелей читавших. Они ели и пили, отвлекаясь от тарелок только на то время, когда выступал “их” поэт. Тогда вилки и ножи застывали и клались на стол, а ладони готовились к овациям. Некоторые, впрочем, и на “своих” поэтах не переставали жевать, хотя и делали это медленнее и как бы задумчивее.
Можно было заметить и несколько случайных зрителей, которые были привлечены афишей с голым юношей, привязанным к скале какими-то лентами. Эти, случайные, либо быстро доедали свои порции и исчезали, либо оставались и отпускали не совсем уместные замечания. В таких случаях Матильда Петровна, сидевшая на сцене, звонила в колокольчик и бросала огненные взгляды.
Самую малочисленную часть публики составляли те, кому не хватило решительности отклонить приглашение Матильды Петровны. Это были авиатор Анатоль, сидевший с рюмкой абсента и зеленоволосой девушкой; кто-то из железнодорожной конторы и одна из дам-сопроводительниц (“Овна”? “Евна”?), виденная отцом Кириллом в депо. Наконец, в “гроте” поместились сам отец Кирилл, Чайковский-младший, а также Ватутин, который заявил, что ничего читать не собирается. Правда, одет он был с мрачной торжественностью, из петлицы торчала роза серо-коричневого оттенка.
– Где вы взяли такой цветок? – заинтересовался Чайковский.
Он был еще трезв и ко всем обращался на “вы”.
Поэты всё не кончались. Некоторые усаживались за рояль и помогали себе музыкой. Другие приглашали Сороцкую подыграть во время чтения мотивчик из Баха или просто пофантазировать. Сороцкая садилась и фантазировала.
Чайковский-младший чертил на салфетке нотный стан:
– Проклятый князь... Проклятый Гамлет... Не приходит... Ночи не сплю. Не приходит музыка. Пустота в ушах, ничего не слышу. Иногда кажется: вот, поймал. Тема Офелии. Начинает флейта. Будто издали, за горою. Па... Нежно, тихо так. Па... Утром еще раз просмотрел – дерьмо!
На сцену вышел поэт в лаптях. Публика зааплодировала. Ватутин пил лимонад.
Отец Кирилл принялся за свой блин. Потыкав вилкой, оставил. В голове сидел Казадупов. В голове сидела Мутка и ее молчание. В голове сидели декорации и костюмы к “Гамлету”, голые стены, барочные пузыри, винтовая лестница, по которой течет толпа. NB: толпа – главный персонаж. Движется, застывает, осыпается лузгой, сопит, мычит. Гамлет, Клавдий, остальные – всего лишь куклы, всплывающие над головами массы и снова исчезающие – в топот, сопение, лузгу, пивную отрыжку. Толпа несется по пустоте Эльсинора; снег; королева прижимается к Клавдию не от похоти – какая похоть у куклы? – “согреться бы”. На одре кровосмешения – “тепло...” Толпа влечет Офелию: “Но, но, моя карета!” Песни Офелии – песни толпы, пропетые кукольным голоском.
Чайковский-младший комкает салфетку с нотами:
– Вчера проснулся – тема Призрака. Так близко звучала, пощупать можно. В хоральном исполнении. Без слов, на одном “м-м-м”… Долгое. А потом вдруг марш, виваче, ударные, духовые, ба-бах в тарелки. И снова, тихо “м-м-м”… Гениально. Подошел к зеркалу, сам себя поцеловал. Утром перечитываю...
– Дерьмо! – подсказывает Ватутин.
Поэт дочитал про русские березы, которые “принимают застенчивые позы”, и, шаркая лаптями, удалился.
– Могу посоветовать. – Ватутин вращает стакан с лимонадом. – Твой однофамилец уже сочинил музыку к Гамлету, ты бы ее...
Чайковский побагровел и задел рюмку:
– Да что вам этот Петр Ильич всем дался! Ненатуральный, слащавый, тьфу! Английский рожок!
Скатерть украсилась пятном.
Отец Кирилл не участвовал в споре; взгляд застыл на двух фигурах, зашедших недавно. Обе были в рясах. Карту, которую протянул официант, отклонили, сидели за пустым столом, переглядываясь.
Одной фигурой был отец Иулиан, тот самый, с брошюрами; отец Кирилл открыл дома одну и почти сразу закрыл: Сергей Александрович Нилус... “И вспомнилось мне тогда же, что в том же Киеве, вскоре после появления кометы, на улицах киевского “гетто”, в местах наибольшего скопления жителей черты оседлости, появился какой-то странный юноша, мальчик лет пятнадцати. Юноша этот, как бы одержимый какой-то нездешней силой, бродил по улицам еврейским и вещал Израилю: “Великий пророк родился Израилю...”” и т.д.