Поклонение волхвов. Книга 2
Шрифт:
Обернулся. За спиной, беседуя с антрепренером, проходил великий князь. Троица приподнялась. Великий князь удостоил их легким поклоном; Ватутину даже тонко улыбнулся.
– Наверное, не услышал, – сказал Ego, когда князь удалился.
Услышал. Чуть заметно сжал губы.
Вышел из «Хивы», солнце обожгло глаза. Зрение с годами слабло, слух, напротив, возрастал. Скоро, как у Пушкина, начнет слышать дольней лозы прозябанье. И гад морских подводный ход.
Экипаж ждал его.
Он ехал по серым солнечным улицам. Правил, как обычно, сам. Проехал Кауфмановский сквер. Проехал мужскую гимназию; гимназисты высыпали на улицу, наслаждаясь весной.
Да, он знал, что брат написал пьесу «Царь Иудейский».
Брат был в октябре с инспекцией, остановился у него. Сказал: «Я написал пьесу». Помолчав, сообщил название: «Царь Иудейский». И поехал в кадетский корпус Наследника Цесаревича, задавать кадетикам вопросы, проверять спальню, столовую и ватерклозет. Каждому изволил сказать ласковое слово, с преподавателями иностранных языков вел разговоры на их языках, как сообщила пресса.
При чем здесь «Гамлет» и его родня?
Что он Гекубе?
Ежемесячно он получал от них субсидию.
Двенадцать тысяч шестьсот двадцать рублей. Ежемесячно гофмейстер брата, Роберт Юльевич Минкельде, «Робинька», как называл его брат, пересылал их в Ташкент в особое управление при генерал-губернаторе. В конце месяца на имя гофмейстера посылался отчет о расходах. Кондитерской Генсля за разный кондитерский товар; кондитерской Слоним за покупку пряников и конфет на благотворительный сеанс синематографа для бедных детей Бурджара; Гиге за разборку и установку китайской кровати; Павлову за саксауловые дрова для дворца; Арсеньеву за упряжь для пони; Шершаковой за ленты и букеты для артисток; магазину Ларкина за подтяжки; Мухитдин Хан Хасым Ханову за медведя; парикмахеру Аветову за шлифовку и правку бритв; ветеринарной лечебнице за осмотр и содержание цапли, собаки и лошади; художнику Искра за написание занавеса для зрительного зала «Хивы»; Смолякову за очистку выгребной ямы при том же здании; Магненштейну за форменную фуражку для заведующего пожарной частью при том же здании; Касыму Мирзабаеву за урюк, фисташки и проч. корм для обезьяны... Достаточно, господа актеры.
Подачка, откуп за молчание.
Остальные великие князья получали ежемесячно сумму в два раза большую.
Он подъезжает к своему дворцу. Купол Георгиевского собора. Лужа. Привычный филер на своем месте. Даже двое. Совершенно привык к слежке.
Вся жизнь его, с того самого дня, протекла как на сцене, под наблюдением. С того самого дня, как его вышвырнули из Петербурга и объявили сумасшедшим. Глаза, следящие за ним из тьмы партера. Друзья, предающие его. Милый Розенкранц... Любезный Гильденстерн... «Мои друзья слишком хорошо шпионят за мной».
Он мог бы написать пьесу о своей жизни. Но такая пьеса уже была написана, давно шла в театрах и давала неплохие сборы.
Полночь, Эльсинор, дозорная башня. Ветер раздувает плащи. Смена караула, болтовня ни о чем. Обертоны страха. «Не появлялся еще?» – «Нет».
«Смотрите, вот он!»
Великий князь посмотрел вверх.
Солнце исчезало за длинным облаком. Потемнели деревья, потемнели стены; из вольера закричал павлин. Ветер смахнул с чинары несколько сухих листьев.
«“Гамлет”, – говорил он актерам, – пьеса о самоубийстве династии. О том же и “Король Лир”. Но в “Лире” самоубийство династии происходит оттого, что младшие восстают против старшего. Старший, Лир, проявляя слабость, дает слишком большую власть младшим (детям, daughters). В “Гамлете” царствующая династия гибнет от обратного: старшие не допускают к власти младшего – Гамлета. Идут на изменение порядка наследования, на кровосмешение, на высылку принца. В итоге гибнет царствующий дом, страна захвачена. Слабость Гамлета – не безволие, но осознание невозможности бороться; остается притвориться безумным. Его скипетр – балаганная дудка, держава – череп шута, оружие – театральная пьеса, актеры, сцена».
Актеры не понимали. Актеры ничего не понимали.
Он вошел в кабинет. На улице потемнело, дул ветер; здесь не слышно: окна закрыты. Бесшумно качаются деревья. Бесшумно летят остатки сухой листвы.
Темный свет из окна падал на портрет Государя Императора Николая Первого. Государь стоял в форме Преображенского полка. Лицо мужественно, но печально. На матовой поверхности картины шевелятся тени от деревьев за окном.
«A countenance more in sorrow than in anger»[1].
Он помнил его похороны. Ему было пять лет, первое сильное воспоминание.
Или нет, не первое. Вспоминалось, но смутно, что его ведут, ведут долго, одного, без родителей, очень долго по разным комнатам, где никого, только зеркала и часы. Наконец вводят в небольшую комнату, где тоже зеркала и часы, картины; в пятне желтого света умирает человек. Он накрыт одеялом, пахнет горьким, сладким и страшным. Лицо приближается, вокруг него темная подушка. Мальчик боится идти ближе, боится заплакать, боится запаха, зеркала, головы на подушке. На голове открываются глаза. Смотрят на него. Оживает рот. «Держи... Держи всё». Или не было?
Похороны; голос родителей; он стоит возле окна, на стекле нарастают белые цветы. Пальба из всех орудий, костры и дым.
«Хотя о смерти брата Гамлета кручина...»
Дальше обычное великокняжеское детство. Прогулки, легкие болезни, кегли, газоны, книги; воспитатель капитан Посьет, преподаватель математики Эвальд 1-й. Мать – холодная, мудрая. Отец – где-то вдали, на том конце лужайки; поворачивается, уходит.
Родители ускользали от него. «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать». Искал и не находил. Иногда находил мать, она сидела за солнечным роялем и сочиняла марши. Он стоял и слушал. Потом начинал маршировать. «Иди, – тихо говорила мать. – Ну, иди». Его уводили; в спину стреляли такты марша. Иногда она пыталась быть к нему доброй. Попытки были редки и неудачны.
Отца видел все реже. Семья распадалась, как гнилая рыба. Но это – там, за кулисами; на сцене родители стояли рядом и улыбались одинаковыми улыбками. На сцене сверкали люстры, топтались актеры, производилось освобождение крестьян и готовилась война с Турцией. «Иди. Ну, иди»...
Он шел. Останавливался возле портрета Государя Николая Первого. Вот как сейчас. Портрет притягивал его. Он упросил списать с него копию, повесил у себя. Детство продолжалось, великие князья играют с цесаревичем в кегли. Мать, Александра Иосифовна, сидит за роялем, кусая губы; отец, Константин Николаевич, душит в объятьях балерину Императорского Мариинского театра Анну Васильевну Кузнецову, та, освободившись от ласк, пролетает сцену в партии Жизели, зал рукоплещет.
И он, Никола, тоже аплодирует ей ледяными ладонями. Ему шестнадцать лет, он в ложе. Лоб, подбородок, осанка. Бокал в пальцах. Ночью – после па-де-де – отлепляет от подушки голову. Приподнимается на локтях.
Портрет смотрит на него.
За окном ливень, вода рубит по стеклу. Портрет смотрит на него, он, похолодев, приподнимается на локтях, на улице ливень. Портрет смотрит на него. Государь Император Николай Первый, лицо мужественно и печально. Слышишь ли ты меня?
Голос откуда-то из-за картины. Или из-за окна, где льет. Или в голове. Слышишь ли ты меня? Он кивает: «Слышу». А голос продолжает, глухо, торопливо. Ты мой сын. Не удивляйся.