Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы
Шрифт:
Всё это, конечно, не означало, что позиции Сталина не могли измениться ещё раз и что под влиянием кризиса в Политбюро могла в конце концов сформироваться умеренная группа, открыто заявившая о себе при решении важных вопросов. Пожалуй, большинство специалистов, занимавшихся политической историей 30-х годов, в той или иной мере были уверены, что такая «умеренная фракция» действительно существовала в 1932 г. Основания для такой уверенности давала информация Б.И. Николаевского об обсуждении на одном из заседаний Политбюро дела Рютина, изложенная в известном письме «старого большевика».
«Это было в конце 1932 г., когда положение в стране было похоже на положение времён кронштадского восстания, — писал Николаевский. — Восстаний настоящих, правда, не было, — но многие говорили, что было бы лучше, если бы иметь дело надо было с восстаниями. Добрая половина страны была поражена жестоким голодом… В самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завёл страну в тупик: «поссорил партию с мужиком», — и что спасти положение теперь можно только устранив Сталина. В этом духе высказывались многие из влиятельных членов ЦК; передавали, что даже в Политбюро уже готово противо-сталинское большинство… Неудивительно, что по рукам ходил целый ряд всевозможных платформ и деклараций. Среди них особенно обращала на себя внимание платформа Рютина… Из ряда других платформу Рютина выделяла её личная заострённость против Сталина…
О платформе много говорили, — и потому, неудивительно, что она скоро очутилась на столе у Сталина… Рютин, который в то время находился не то в ссылке, не то в изоляторе (где и была написана его платформа), был привезён в Москву, — и на допросе признал своё авторство. Вопрос о его судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ (конечно, по указанию Сталина) высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал.
Передают, что дебаты носили весьма напряжённый характер. Сталин поддерживал предложение ГПУ. Самым сильным его аргументом было указание на рост террористических настроений среди молодёжи, в том числе и среди молодёжи комсомольской. Сводки ГПУ были переполнены сообщениями о такого рода разговорах среди рабочей и студенческой молодёжи по всей стране. Они же регистрировали немало отдельных случаев террористических актов, совершённых представителями этих слоёв против сравнительно мелких представителей партийного и советского начальства. Против такого рода террористов, хотя бы они были комсомольцами, партия не останавливалась перед применением «высшей меры наказания», — и Сталин доказывал, что политически неправильно и нелогично, карая так сурово исполнителей, щадить того, чья политическая проповедь является прямым обоснованием подобной практики…
Как именно разделились тогда голоса в Политбюро, я уже не помню. Помню лишь, что определённо против казни говорил Киров, которому и удалось увлечь за собою большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена: он пошёл на много лет в какой-то из наиболее строгих изоляторов…» [172] .
172
Социалистический вестник. 1936. № 23/24. С. 20–21.
Несмотря на то, что данные Николаевского никогда не были подтверждены какими-либо фактами или хотя бы косвенными свидетельствами, они широко используются в научной литературе и учебниках по советской истории как достоверные. Распространено также мнение, что, получив отпор по такому принципиальному вопросу, Сталин решил постепенно готовить массовые репрессии против старой партийной гвардии, что столкновение между Сталиным и Кировым по делу Рютина было одной из причин убийства Кирова в декабре 1934 г. Со временем рассказ Николаевского об обсуждении в Политбюро дела Рютина стал обрастать новыми подробностями. Б.А. Старков, например, к сведениям, почерпнутым у Николаевского, добавляет: «Резко и наиболее определённо против вынесения смертного приговора Рютину высказался С.М. Киров, которого поддержали Г.К. Орджоникидзе и В.В. Куйбышев. При голосовании Л.М. Каганович и В.М. Молотов воздержались» [173] . Старков не указывает источник этой информации. Однако, учитывая другие аналогичные утверждения Б.А. Старкова о борьбе в кремлёвских верхах (подробнее см. стр. 236–237), можно предположить, что в своём рассказе он «подкрепил» данные Николаевского лишь силой собственного воображения.
173
Старков Б.А. Дело Рютина // Они не молчали. М., 1991. С. 170.
Пока ни один архивный документ не обнаруживает хоть какую-то реальную основу свидетельств Николаевского. Детальное изучение обстоятельств дела в связи с реабилитацией Рютина в 1988 г. также не выявило фактов разногласий в Политбюро [174] . Теперь известно, что Рютин был приговорён к 10-летнему тюремному заключению коллегией ОГПУ 11 октября 1932 г. Произошло это после обсуждения дела на пленуме ЦК ВКП(б) 2 октября и на Президиуме ЦКК 9 октября 1932 г. Президиум ЦКК принял постановление об исключении 24 человек как «членов и пособников контрреволюционной группы Рютина — Иванова — Галкина…, как предателей партии и рабочего класса, пытавшихся создать подпольным путём… буржуазную кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества». ОГПУ поручалось принять против организаторов и участников этой «контрреволюционной группы» судебно-административные меры, «отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона» [175] . Это постановление Президиума ЦКК от 9 октября было утверждено опросом членов Политбюро 10 октября 1932 г. Сталин сделал в тексте решения Президиума ЦКК лишь незначительные поправки и поставил резолюцию: «Согласен». Ниже в знак согласия расписались Молотов, Каганович, Микоян, Ворошилов и Куйбышев [176] . Отсутствие подписи Кирова в данном случае — не исключение. Киров крайне редко появлялся в Москве и почти не участвовал в работе Политбюро. Можно, конечно, предположить, что судьба Рютина решалась на строго секретном заседании Политбюро. Но упоминаний о таком обсуждении нет и в особых протоколах Политбюро («особая папка»), где содержатся сведения о решениях по куда более существенным и секретным вопросам. Если предположить ещё более невероятное — что судьбу Рютина определяли на секретном неофициальном собрании членов Политбюро без оформления протокола, то встаёт вопрос, откуда о таком собрании мог узнать информатор Николаевского, даже если это действительно был Бухарин?
174
Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. С. 92–104.
175
Правда. 1932. 11 октября.
176
РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 960. Л. 64. А.А. Кирилина ошибочно полагает, что Политбюро утверждало постановление Президиума ЦКК 16 октября (Кирилина А. Рикошет. С. 80). На самом деле, это решение Политбюро, проведённое опросом 10 октября, было присоединено к протоколу заседания Политбюро от 16 октября. Это была нормальная практика. Решения, принятые опросом в промежутках между заседаниями, в этот период всегда присоединялись к протоколам очередного заседания Политбюро.
В общем, доступные документы заставляют признать рассказ Николаевского о столкновении между Сталиным и Кировым по поводу судьбы Рютина не более чем легендой, каких немало в советской истории. Более того, известные факты пока не дают оснований усматривать в поведении ленинградского руководства в начале 1930-х годов особую, более умеренную, чем в других регионах страны, линию. Как и повсюду, в период кризиса в Ленинграде проводилась жёсткая террористическая политика. 16 апреля 1932 г., например, Киров подписал постановление секретариата ленинградского обкома партии «Об очистке г. Ленинграда от преступных деклассированных элементов» (проходило под грифом «особая папка»). Этим постановлением руководителям областного представительства ОГПУ поручалось согласовать в Москве вопрос о необходимости «изъятия» 2 тыс. «преступных, деклассированных элементов» для отправки в Свирлаг, лагерь ОГПУ, который занимался заготовкой дров и деловой древесины для Ленинграда [177] . 6 августа 1932 г. «Правда» напечатала речь Кирова на совещании руководителей районного звена Ленинградской области. Эта публикация была одним из элементов в идеологической подготовке к обнародованию знаменитого драконовского закона от 7 августа о хищении социалистической собственности, предложенного и сформулированного Сталиным. «Пора поднять нам ответственность людей, которые имеют отношение к колхозному и кооперативному добру, — говорил Киров. — Надо откровенно сказать, что наша карательная политика очень либеральна. Тут надо нам внести поправку. Ведь если мы какого-нибудь растратчика и засудим, то надо понять, что это такие людишки, которые во всякой обстановке умеют приспособиться, они обычно очень быстро попадают под амнистию, и суда как не бывало. Мы рассматриваем кооперативное колхозное добро как общественное достояние. Мне кажется, что в этом отношении колхозные и кооперативные организации пора приравнять к государственным, и если человек уличен в воровстве колхозного или кооперативного добра, так его надо судить вплоть до высшей меры наказания. И если уж смягчать наказание, так не меньше как на 10 лет лишения свободы».
177
РЦХИДНИ. Ф.17. Оп. 42. Д. 38. Л. 48.
О стиле политического мышления Кирова в этот период даёт также представление его выступление на объединённом заседании Политбюро и Президиума ЦКК 27 ноября 1932 г., на котором рассматривался вопрос о «контрреволюционной группе» Смирнова — Эйсмонта. Речь Кирова выделялась напористостью и грубостью. Обвинив Томского (Томского вместе с Рыковым Сталин старался объявить сторонниками новой «контрреволюционной организации») в нежелании защищать «генеральную линию», Киров восклицал: «Твоё положение совершенно особое в этом отношении. Если каждый член партии должен сейчас любого оппозиционера бить в морду, то ты должен это делать в два раза сильнее и в два раза крепче, если ты действительно порвал со своим прошлым» [178] .
178
Там же. Оп. 163. Д. 1010. Л. 281. При правке стенограммы Киров смягчил фразу, заменив «бить в морду» на «политически бить».
В конце 1932 — начале 1933 г. ленинградское руководство столь же успешно, как и руководители других регионов, занималось чисткой города от «чуждых элементов» в связи с введением паспортов. О том, что творилось в это время в Ленинграде, свидетельствуют жалобы жителей города в Москву, сохранившиеся в архиве секретариата председателя СНК Молотова. 57-летний инженер И.Д. Смирницкий, например, получивший приказ о выселении из Ленинграда, пытался найти правду у городских властей: «…Я сделал попытку добиться толку в райсовете, но там я оказался в очереди свыше шестисот человек и ушёл без всяких результатов». Обратившись после этого в Совнарком СССР, Смирницкий писал: «Самое страшное в том, что проделано со мной и моей семьёй и, по-видимому, со многими другими такими же лицами…, это то, что разрешение столь важных вопросов, как вопрос об оставлении или высылке, о дальнейшей работе, о куске хлеба для людей преклонного возраста и больных, вроде меня, — это буквально вопросы жизни и смерти — производится келейно, безответственно, без опроса заинтересованных и т.д… В заключение позволяю себе обратить Ваше внимание на то, что ввиду краткости срока, даваемого для ликвидации дел (10 дней) мне уже пришлось приступить к распродаже имущества, так как, с одной стороны, куда его везти, а с другой, нужны большие деньги, чтобы сняться с места» [179] .
179
ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 82. Д. 246. Л. 246–247.
Конечно, приведённые факты не могут рассматриваться как окончательные аргументы, отрицающие существование особой, «умеренной» программы действий Кирова. Несомненно, полезным было бы изучение открывшихся партийных архивов Ленинграда за 30-е годы и выяснение на их основе вопроса о реальной политике Кирова во вверенной ему области. Однако значительный комплекс документов, уже доступных историкам, подтверждает скептическую точку зрения по поводу «оппозиционности» Кирова. В общем, этому вряд ли стоит удивляться, учитывая политическую биографию Кирова и обстоятельства его работы со Сталиным, о чём подробнее будет сказано в следующем разделе.
4. Причины и значение реальных конфликтов
Одно из возражений возможных противников проверки мемуарных свидетельств о столкновениях в Политбюро при помощи архивов может состоять в том, что, по понятным причинам, документы такого рода были уничтожены. Однако, на самом деле, архивы буквально переполнены свидетельствами о всякого рода конфликтах в Политбюро в 30-е годы. Далее на примере некоторых из таких конфликтов мы попытаемся проследить их истоки, суть и роль в формировании механизмов высшей политической власти в СССР.
Историки, изучавшие деятельность одного из ведущих членов сталинского Политбюро, Орджоникидзе, отмечали её ярко выраженный ведомственный характер [180] . Переведённый на очередной пост, он существенно менял свои позиции, подчиняясь новым ведомственным интересам. Если в качестве председателя ЦКК Орджоникидзе отстаивал политику сверхвысоких темпов индустриализации и борьбу с «вредителями» в промышленности, то, став руководителем ВСНХ, выступал за более сбалансированные и умеренные темпы развития индустрии и активно отстаивал права специалистов и единоначалие руководителей предприятий. Аналогичные «ведомственные» позиции занимали и другие члены Политбюро. Молотов — по отношению к Совнаркому, Куйбышев — Госплану, Микоян — Наркомату снабжения, Ворошилов — военному ведомству, Андреев — Наркомату путей сообщения, Косиор и Киров — по отношению к Украине и Ленинградской области. В архивах отложилось множество документов, отражающих межведомственные столкновения, в которых активно участвовали возглавлявшие ведомства члены Политбюро. Ожесточённые и длительные споры шли по поводу распределения кадров, оборудования, капитальных вложений. Особой остроты такие конфликты достигали в период составления и утверждения квартальных, годовых, пятилетних планов. В первой половине 30-х годов каждый член Политбюро считал неприкосновенным своё собственное право карать или миловать своих подчинённых и крайне болезненно реагировал на попытки вторжения в его ведомство всякого рода посторонних контролёров и инспекторов. Члены Политбюро с трудом, как личное оскорбление воспринимали критику в адрес своего ведомства и почти всегда отвечали на неё контратаками и демаршами.
180
Fitzpatrick Sh. Ordzhonikidze’s Takeover of Vesenkha.