Полубрат

Кристенсен Ларс Соби

Тем же вечером мама спрашивает, понизив голос — Где ты взял машину? — Я лежу в кровати и прислушиваюсь. Мне слышно, как отец прокашливается, вышагивая круг по комнате. — Я расскажу самое главное, — говорит он. — Сделай милость! — Это гремит голос Болетты. — Шш, — шипит мама. — Один друг был мне должен, — говорит отец. — Что за друг? — спрашивает мама. Раскатывается отцов смех. — У меня много друзей, — отвечает он.

Ночью я не могу заснуть. Радость лишает меня сна. Мы поедем в отпуск. В заграничное путешествие. Я получил от отца итальянскую монетку — привыкать. Лира невесомая на ощупь и стоит меньше одного эре. Легковесная монетка зримо напоминает мне, как мрачна и печальна была утром мама, мажет дёгтем мою радость. Что же я смогу купить на эту денежку? И что стану делать с покупкой? Я роняю монетку на пол, но не слышу удара об пол. — Чего мама так огорчалась? — осторожно спрашиваю я. Но Фреда нет, и ответа нет.

Выехали мы через два дня. Отец вёл, мама была штурманом, а мы с Фредом помещались по бокам от Болетты, она куксилась и расселась так, что мы оба впечатались щеками в окна. Часа в четыре утра, не позже, мы спустились по улице Якоба Ола и, покинув сонный, безлюдный — ещё и почтальоны не проснулись — город, на чёрной таратайке, забитой чемоданами, сумками, термосами, канистрами с бензином, спальниками, кремом от солнца, покатили вдоль фьорда, походившего на натёртый воском линолеум, ибо дорогу на Мосс сумела отыскать даже мама. Но на подъезде к нему маму укачало, отцу пришлось съехать на обочину, мама стала коленями в грязь, и её долго рвало. Причина могла быть и в том, что рессор в «вольво-дуэте» меньше, чем даже в санях. Голова у неё закружилась от необходимости сверяться с картой на скорости шестьдесят километров в час, поставил диагноз отец. — Это плохо кончится! — сказала Болетта с прежней непримиримостью. — Плохо? — спросил отец. Мы ждали, выйдя из машины. Отличное утро, если не считать мамы. Она по-прежнему стояла на четвереньках.

Болетта указала на неё: — Ты не видишь, что от такой езды люди заболевают? — Отец закурил. — Понятно, что у человека нет привычки ездить, если он всю жизнь сидит на одном месте, — сказал он. Болетта придвинулась к нему. — Помолчи! — крикнула она. Отец только засмеялся. — Насколько я помню, морская болезнь настигает её ещё на суше. — Но Болетта не сдавалась. — Тревожить покой мёртвых большой грех, — прошептала она. Отец вытаращил глаза: — Мёртвых? Разве Флеминг Брант умер? — Болетта завелась не на шутку. — Об этом мне, Арнольд Нильсен, ничего не известно. Но Пра преставилась, и мы не должны тревожить её покой! — Мама поднялась на ноги и втянула воздух — Поедемте, — сказала она. Отец хлопнул в ладоши, секунду подумал и потом показал на меня: — Барнум, теперь ты следишь по карте!

Я поменялся местами с мамой. Я стал штурманом. И сидел рядом с отцом. Ему пришлось подложить три подушки, чтобы рулить на должной высоте. А под меня подсунули спальник Фреда. Обзор прекрасный. Я разложил на коленях карту Европы и пальцем вёл по красным линиям. Мы снова пустились в дорогу. Одно время я думал, что до Италии можно докатиться, дорога всё время под горку, важно не проехать на красный на Майорстюен, а там дело сделано. Но теперь я осведомлён больше. Дорога идёт то вверх, то вниз, а срезать нигде нельзя. Штурман обязан помнить про это. — Далеко до Хельсинкборга? — спрашивает отец. — От Осло до Хельсинкборга 565 километров, но шесть норвежских миль мы уже проехали, — рапортую я. — Тогда мы погрузимся на паром ещё до обеда, — удовлетворённо кивает отец. — Паром идёт до Хельсингёра 25 минут, — докладываю я. — Молодчина, Барнум! — Отец потрепал меня по ляжке. — Моська, а до луны сколько? — спросил Фред. Даже Болетта засмеялась. Мы опустили окна и ели подсушенные булочки. Кроме нашей, машин на дороге не было. По бездорожью прошумел поезд. Нам помахали из последнего вагона. Мы ответили тем же. Солнце выкатилось на провисшее небо и пролило свет на всё, воздух был ясным и мягким. Попадись мы сейчас на глаза Господу, он мог бы принять машину, внутри которой тряслись мы, за спичечный коробок, который гонит ветром вдоль по земному шарику, расстелившемуся во Вселенной.

В Свинесюнде мы заправились бензином и купили в киоске минералку и шоколадные вафли «Быстрый завтрак». Мама с Болеттой стояли в очереди в туалет, а отцу пришлось предъявить на посту ворох бумаг. И вот нас пропустили через границу. Я не почувствовал разницы, кроме левостороннего движения. В том месте, где Норвегия превращалась в Швецию, не было даже надолба на дороге, и небо осталось прежним. — Сколько до Хельсинкборга, сынок? — спросил отец по-шведски. В этом, наверно, и фокус пребывания за границей. Что сразу начинаешь говорить на шведском. А когда мы пересечём границу Италии, наверно, по-итальянски заговорим? Я старательно сосчитал по карте: — 425 километров, папа. — Сам я говорил всё ещё по-норвежски, если слух меня не обманывал. — А до Гётеборга? — Я стал складывать маленькие циферки, написанные вдоль дорог, я складывал и складывал. Глаза замылились. С ними приключилась морская болезнь, но шоколада вафельного я тоже наелся зря. — Одиннадцать миль, — прошептал я. — Тогда мы, пожалуй, можем туда заскочить? — В желудке у меня гукался барабан. Я сглатывал, сглатывал. Границы, дороги, города и озёра слились воедино в страну с неизвестным мне названием. А если я не выношу левостороннего движения? Отец кинул на меня быстрый взгляд: — Ты в порядке? — Полном, — ответил я. Наконец и я заговорил по-шведски. И тут же меня вырвало. Вырвало ровнёхонько на карту, щиток, руль и ветровое стекло тоже. Отец ударил по тормозам, мама вскрикнула, Фред заржал, Болетта не проснулась, а автобус объехал нас и погудел. Я вывалился в кювет и изверг остатки. Рвота била изо рта, носа, ушей. Из всех щелей. С тех пор меня начинает мутить при одной мысли о циферках или взгляде на карту. Я завалил экзамен по географии и не получил прав. Моя карьера автомобильного штурмана закончилась там, в Швеции, в кювете, в трёх километрах от границы. Мама повесила карту просушиться. Болетта достала мне чистую одежду. Отец отмывал машину, а Фред забрался на дерево и отказался слезать. Но когда я проснулся в следующий раз, он сидел впереди рядом с отцом, а я валялся, как куль, сзади между Болеттой и мамой. Пахло морем. Я сел. На той стороне виднелась Дания. Мы простояли час в очереди. Наконец заехали на паром. И бегом припустили на верхнюю палубу, потому что если видишь горизонт, то не укачивает. Посредине пролива Эресунн отец перешёл на датский. — Как насчёт датского пива, Болетта? — спросил он. Но она не удостоила его ответом, она повернулась спиной и ушла в салон. Чем дальше мы продвигались на юг, тем несговорчивее делалась она. Она не желала заехать в Кёге взглянуть на дом, в котором родилась Пра, и отказывалась пойти в зоосад посмотреть на овцебыков, прямых потомков тех парнокопытных, которых невзирая ни на что доставил-таки в столицу королевства в декабре 1900 года парусник «Антарктика». — Тревожить покой мёртвых большой грех, — продолжала твердить она.

Когда мы выкатили на «большую землю» в Хельсингёре, был уже поздний вечер. Данию окутывал мрак. Фред светил себе фонариком, читая карту. Мы поели жареной камбалы в придорожном трактирчике. Отец наконец смог позволить себе датского пива. На мамин вопрос нам ответили, что свободных комнат нет, но если у нас есть палатка, мы можем поставить её в саду за домом. Палатки у нас не оказалось, тем более в машине спать приятнее. Когда мы привязали весь скарб к багажнику на крыше и откинули сиденья, всем почти хватило места. Кстати, Фред решил спать на улице. Во сне Болетта разговаривала. Я не понял ни слова. Был ли то её ночной язык, внятный ей одной? Мама мягко увещевала её. Отец гулко дышал носом, как духовой оркестр. Я приоткрыл дверь и шмыгнул к Фреду. Он не спал тоже. Я уселся рядом с ним. Небо здесь было выше, чем в Норвегии. Наверняка оттого, что Дания такая утюгом приглаженная. Датская букашка прозвенела мимо и сгустила тишину. — Почему Болетта такая чудная? — шепнул я. — Она не чудная, — сказал Фред. — А какая? — Она старая, Барнум. — Я был счастлив, что Фред так разговаривает со мной. И я положил голову ему на плечо. — Радуешься? — спросил я. — Чему? — Ну, Италии. — Фред помолчал немного. — Я бы лучше в Гренландию рванул, — сказал он. И тут мы услышали странный звук, гул в темноте, набегающую волну, она ударила в нас, но не намочила. Фред встал и пошёл прочь от машины. Я за ним. Мы вступили в самую волну и замерли. Огромное колесо катилось сквозь ночь, но с места не трогалось, ещё это могла быть птица, которая безуспешно силилась взлететь. Оказалась ветряная мельница. И когда мы стояли там, в чаще датского леса, во мне проснулось воспоминание, весомое и незримое, оно было выше моего понимания, лежало за пределами сознания и не цепляло мою коротенькую память, но оно процарапало сновидения, отпечаталось в них и впервые всплыло, когда я, как беглец, вернулся на Рёст много лет спустя и обнаружил на вершине Веддёй печальные обломки отцова изобретения.

На следующий день мы добрались до Фленсбурга, и два молодца в подогнанной по фигуре форме махнули нам, пропуская через границу. За штурмана сидела Болетта, она давно сложила по сгибам всю Европу и запихала в бардачок. Думаю, она надеялась, что отец собьётся с дороги. Я пестовал надежду, что он с ходу зашпрехает по-немецки, но он был мрачен и молчалив. Он рвался поскорее вперёд и съехал на автобан на Гамбург. Там мы думали заночевать. Я ничего не видел, кроме стрелки спидометра, кренившейся к сотке. «Вольво-дуэт» трясло. Мы вцепились кто во что. Но нас всё время обгоняли. Приземистые спортивные машины просвистывали мимо, точно мы стояли на месте. Мы тащились медленнее всех. Отец дожал до ста десяти, но всё тщетно. Новые перчатки скользили по рулю, с отца лил пот, а все-все кругом летели быстрее нас. Я чувствовал себя глубоко несчастным. Как так? Разве мы можем оказаться последними, когда несёмся на такой бешеной скорости? Отец рассказывал мне как-то об ослеплении скоростью, о гонщиках, шагающих вон из машины, потому что им кажется, что она стоит, хотя она мчит аж все шестьдесят, я ещё думал потом, после его рассказа, что Фред не дислексик, а такой гонщик, на ходу выпрыгнувший из словесного общения. Потом всему потоку машин пришлось всё же сбросить газ, потому что впереди замаячил синий огонёк, что-то случилось, авария, может, шофёр-дислексик неверно прочитал знак. Я успел разглядеть обломки, части тел, руку, кровь на асфальте, одежду, женщину на коленях, носилки, мёртвого пса, сплющенную детскую коляску, потом мама закрыла мне глаза рукой и цепко держала меня до самого Гамбурга, где мы съехали не туда с круговушки, и к отцу вернулся дар речи, хотя выматерился он по-норвежски. Ибо неожиданно нам под колёса бросился человек, он махал руками, показывая на что-то, и мы решили, что у нас спустило колесо. Отец вильнул к тротуару и опустил окно. Незнакомец заглянул в машину и с улыбкой оглядел нас. Улыбка у него продолжалась в уголке рта шрамом. — Норвегия? — спросил он взволнованно. Отец кивнул. — Норвегия? — переспросил незнакомец — Да, мы из Норвегии, — сказал отец. — Что вам угодно? — Теперь немец запустил в машину всю лапу, желая поздороваться за ручку с каждым. — Я был в Норвегии во время войны! Очень красивый фатерланд. — Отец обомлел. Болетта оттолкнула руку, как грязную заразу. Мама прижала к себе нас с Фредом. Улыбчивый немец со шрамом на

лице был растроган. Он стёр слезинку. — Я мечтаю когда-нибудь вернуться в Норвегию, — пропел он. Это добило отца. Он сдёрнул перчатку и обнажил уродливую культяпку, причём казалось, будто в кулак, дёргавшийся у самой челюсти немца, он как-то собрал оторванные пальцы. Неожиданно отец передумал. Возможно, вспомнил, что мы съехали с круговушки не туда и в Гамбурге уже поздний вечер, мы ещё не устроились на ночлег, а спать вторую ночь в «вольво-дуэте» желающих нет. Уродливый обрубок преобразился в жест доверительности, немец взял его в свои руки и заплакал. — Мы, выходит, оба солдаты калечные. Оба двое, — шептал он. Отец не знал, куда деваться. — Вы не посоветуете нам гостиницу поблизости? — спросил он, выдёргивая руку. — Вам годится лишь самое лучшее, — пропел немец и указал в противоположную сторону. — По правую руку, у самого нижнего озера есть «Четыре сезона». — Отец со свистом поднял окно и поехал. Я обернулся и увидел немецкого солдата, вежливого побеждённого, он стоял на перекрёстке, подняв шляпу в приветствии. — Да, этот бой ты выиграл блестяще, — сказала Болетта. — А чего ты не задавил его, Арнольд Нильсен? — Отец не отвечал. Бледный, сосредоточенный, он приник к рулю, натянул обратно перчатку с набитыми пальцами. Нам гудели сзади. Поток машин со всех сторон. Со всеми вместе, как загребаемую колесом воду, нас вынесло в нижнюю часть Гамбурга, а здесь, на берегу крохотного озера, огороженный тонкой полосой деревьев, виднелся отель «Четыре сезона». Отец замешкался у широкой лестницы. Мальчик-посыльный застыл на изготовку на красной дорожке. — На вид дорогущий, — шепнула мама. Отец только улыбался, пригладил волосы, протёр ботинки носовым платком, раскурил сигарету и пошёл вверх по лестнице, походя суетливо сунув денег маленькому посыльному, поскольку другой служка уже распахивал перед ним наверху золочёную дверь. Мы ждали. Время шло. — А нельзя просто повернуть домой? — спросила Болетта. Мама завелась с полоборота, оскорбилась и нагнулась в проём между передними сиденьями. — Даже не думай портить мне этот отпуск! — Болетта повернулась и проговорила в самый последний раз: — Нельзя тревожить покой мёртвых! — На этих словах посыльный прижался лицом к ветровому стеклу и заглянул в машину. Своими блестящими губами и белыми щеками он походил на клоуна. Болетта подняла кулак, он, кланяясь, попятился к красной дорожке. — Может, у них и номера с душем, — вздохнула мама. Мы сидели молча, ждали. Внутри в фойе нам были видны гости, они неспешно фланировали с бокалами и сигарами в руках, сияя бриллиантами. В какой-то момент появился отец. Он отпихнул посыльного, плюхнулся за руль и выжал газ. Из-за чего-то он был в бешенстве. У него тряслись руки так, что он едва удерживал руль. — У них всё занято, — буркнул отец. Мама улыбнулась на пробу. — Всё-всё? — Отец фыркнул. — Твоё счастье, что всё занято! — рявкнул он. — У этой халабуды, представьте, пять звёзд! — Болетта посмотрела на него: — Пять звёзд? Это не многовато? — Теперь захохотал отец: — Я живал в десятизвездных отелях, они как два таких! — Болетта хмыкнула: — Может, мы рылом не вышли для этих «Сезонов»? — Отец замолк и остановил машину на углу. Он снова стал мрачнее тучи. Мама промокнула ему лоб платком, потом его можно было отжимать. — Что будем делать? — спросила она ненавязчиво. Отец вытащил из кармана карту Гамбурга. Посреди скомканного листа стоял крестик. — Они любезнейше порекомендовали отель на Гроссе Фрайхайт, — пояснил отец. — Гроссе Фрайхайт? — переспросила мама. — Это знаменитая улица, милая. Следите, там слон на вывеске. — И мы поехали, не дальше вниз, а назад, в Гамбург, в шум и огни, быстро облепившие нас, пока мы не очутились в самом чреве неправедного сердца города, которое колотилось бешено и судорожно, от этой гигантской систолии корпус машины дрожал, а под конец мы завязли в тромбе, закупорившем узкую улочку, где окна были замазаны красным. Я выглянул наружу. Увидел девиц с голыми ляжками, матросов, глушащих пиво, тени, похожие на псов в тёмных подворотнях, мужчин на шпильках и вахтёров у дверей. Мама снова решительно закрыла мне глаза рукой, я чуть дышал.

— Слон? — прошептала она. Отец показал пальцем. — Вон! — закричал он. Мама ослабила хватку, и я вполглаза увидел в тесном проулке вывеску со слоном. Хобот висел колечком, переливался всеми цветами радуги. Заведение называлось «Клуб Индра». Здесь не было ни красных дорожек, ни посыльных, ни звёздности. — Ты нас в цирк завёз? — поинтересовалась Болетта. Отец не ответил. Он сидел, мозговал и принял наконец решение. Мы все должны были сразу пойти с ним, захватив багаж. Фред и я втащили в «Клуб Индра» по чемодану. За дверью оказался гардероб. Лысый мужчина удивлённо глазел на нас из-за стойки. Отец наконец перешёл на немецкий. Он говорил долго, бегло, не знаю что, но лысый слушал внимательно, тыкал пальцем в потолок и называл нечто, звучавшее как цифры. Отец повернулся к нам, воодушевлённый. — Я только что сговорился на комнату на втором этаже! — сообщил он. Нас провели через прокуренный зал, где считаные гости за круглым столом пили пиво из широких кружек с ручками. Они глядели нам вслед с ухмылками, качая головами, на губах пенные усы. В глубине сцены, у стены стояли барабаны и три усилителя. Чёрная электрогитара лежала на полу. Потом мы вскарабкались по крутой корявой лестнице и очутились в помещении, сданном нам как комната для ночёвки. Мама застыла в дверях и таращилась во все глаза. Не было даже рукомойника. Двуспальная кровать провисла по центру, на белье спали до нас, и не раз. На подоконнике мерцала лампа под красным абажуром, засиженном мухами. На подушке валялось полрулона туалетной бумаги. Даже отец вздохнул. — Чем богаты, — промямлил он. Болетта присела на единственный стул: — Хоть на том спасибо. — Фред раскатал спальники. Мама шмыгнула в коридор поискать душ. Она вернулась через секунду с белым лицом. — Что стряслось? — спросил отец. Мама уже запихивала вещи обратно в чемодан. — Так мы в борделе будем ночевать? — закричала она. Отец захлопал глазами. — Борделе? — Мама взвилась: — Да! Это бордель! Там женщины в комнатах! — Отец попробовал её обнять, да где там, сейчас даже смех не работал. — Я ни секунды здесь не останусь! — шипела мама. В результате мы с поспешностью, но без шумихи оставили комнату, оплаченный счёт и «Клуб Индра». Мама вела меня за затылок и неустанно шептала: — Барнум, смотри только под ноги! Только прямо перед собой! — Спустившись на первый этаж, мы отыскали запасную дверь. Как раз когда мы выходили, пятеро ребят в фиолетовых рубахах и брюках в облипку выскочили на сцену и разобрали гитары и барабанные палочки. Я задержался на мгновение, я хотел услышать этот звук. Самый высокий наклонился к микрофону, повернул его, сосчитал по-английски one, two, one, two, three, four и собрался петь. Я видел, как его губы сложились в крик. Я видел пальцы на гитарах, палочки, тяжело падающие на барабаны, остроносые чёрные туфли, которые вот-вот начнут отстукивать такт. И тут, раньше, чем все началось, раньше, чем пятёрка запела, в странной вязкой тишине мгновения между громом и молнией мама дёрнула меня за собой, и дверь за нами захлопнулась. Мы обежали отель, покидали в багажник чемоданы и спальники, втиснулись в машину, и отец рванул прочь в сиянии неона и звёзд. Последнее, что я увидел в Гамбурге, была горящая на стене вывеска «Thе Beatles. Англия. Ливерпуль».

До Белладжо мы добрались на следующий вечер и, описав величественный полукруг, встали перед въездом в город. Здесь мы вылезли из машины. Все, кроме Болетты, сидевшей, скрестив руки на груди. Солнце садилось за зелёные горы, и косые крыши мерцали, как чёрные щербатые зеркала. Точь-в-точь закат моря, из синевы в черноту. Воздух переполнен мягким жарким ветром. Шеренга узких, островерхих деревьев торчала как тёмные, уткнувшиеся в небо ножи на холме над погостом. Отец, певший арии от самой Австрии, чтоб не заснуть за рулём, и едва сумевший разогнуться, притянул нас к себе. И так мы стояли в шамкающих ломбардийских сумерках. Мы добрались до цели. — Что будем делать? — прошептала мама.

Для начала мы отыскали полицию. Она была у рыночной площади. Мы припарковались рядом с ней. Трое в форме сразу вышли и с интересом взялись рассматривать номера. Отец опустил окно и поздоровался. Он говорил по-итальянски. Просто в голове не укладывается, что в одном человеке может умещаться столько языков. Они разговаривали долго. Гордая мама следила за переговорами и то и дело прижимала палец к губам, боясь, как бы мы не помешали отцу. Но мы онемели от восторга. Даже Болетта вынуждена была приподнять веки. Я приучил себя видеть в этой сцене звёздный час отца, высочайший пик его непубличной карьеры: он на итальянском объясняется с работниками рынка в Белладжо. Вокруг нас собралась небольшая толпа. Похоже, «вольво-дуэт» никто в Италии прежде не видел. Отец закончил беседу и закрыл окно. — Они прекрасно знают Флеминга Бранта, — сказал он и замолк, набивая себе цену. Болетта смежила веки, мама стала умолять его рассказать всё толком. Отец улыбнулся. — Здесь его зовут Краснокожим. — Краснокожим? Почему? — Откуда мне знать. Он служит на вилле Сербеллони.

Стайка худых, обветренных мальчишек бежала впереди нас, указывая дорогу. Вилла Сербеллони оказалась гостиницей. Она устроилась на самой оконечности скалы, вдававшейся в глубокое озеро Комо, и со своими башенками, колоннами и террасами походила на замок. Несомненно, здесь останавливались лишь гости наиголубых кровей. Мальчишки не решились сопроводить нас дальше и растворились в тени пальм. Отец плавно затормозил и встал у теннисного корта, казавшегося брошенным в свете прожекторов, заставлявшем гореть огнём красный гравий. Мы выбрались из машины. Глаза лезли на лоб. Ничего похожего мы не видали сроду. Нам навстречу спешил мужчина во фраке. Отец спросил Флеминга Бранта. Едва он произнёс имя Флеминга Бранта, как обращаться с нами стали точно с королями. Армия посыльных унесла наш багаж. Шофёр в серой униформе отогнал «вольво» в гараж с другой стороны гостиницы, а самих нас едва не на руках пронесли по широким лестницам. — Я сказался его родственником, — шепнул отец. В холле были такие высоченные потолки, что у меня голова пошла кругом, и я уцепился за Фреда. Болетта хотела уйти, но мама держала её крепко. Отец положил на конторку пачку денег.