Полудержавный властелин
Шрифт:
— Так бунт или без малого?
— Ливонцев, что с их двора торгового, двоих побили, прочие же во дворе затворились, а людишки московские округ буянят, грозятся двор тот сжечь.
— Стражу городскую выслали?
— Выслали, да народу все больше набегает.
— Волк! — мне казалось, что я крикнул. — Волк!
Молочный братец немедля встал передо мной, как лист перед травой.
— Вели собрать сотню дворских и к Ливонскому двору, чтоб неподобия не было.
Волк молча исчез, но его рык донесся из сеней даже через две закрытые двери.
— Причина?
— Князь-Дмитрия колоду при въезде в город сронили на землю.
Я опять непонимающе вылупился на покладника.
— Слух пошел, что дурное знамение, за грехи наши и паче прочего за то, что на Москве латинян привечают. Да немцы ливонские себя предерзко в городе ведут, как не выйдут, одно неподобие! Да еще шепотки пошли, что иноземцы князя уморить хотели.
Вот же ж… Масс-медиа никаких нет, один дурак ляпнул — другой подхватил. Впрочем, и с масс-медиа ничуть не лучше, тоже мастера пургу гнать. И хорошо, если не с умыслом.
— Кто слухи распускает, дознался? Сам ли или чьим наущением?
— Ищем, княже.
От Ливонского двора, что встал на Волоцкой дороге, за Черторыем, примчался посыльный — людишек все больше, в соседних церквах в набат ударили. Вот народец заводной, поболеть толком не дают…
Несмотря на протесты Маши, велел поседлать Скалу и с рындами и второй сотней отправился гасить возмущение. Конь у меня совсем взрослый стал и хитрый, в галоп не любит, предпочитает легкой рысью или шагом, но Москва городишко маленький, за десять минут добрались.
Народу на поле за ручьем собралось действительно много, а со стен Ливонского двора тревожно поглядывали обитатели — в толпе внизу мелькали не только дубины и вилы, но и копья. Неровен час еще какой дурак решит немцев подпалить — вообще греха не оберемся. И чего ливонцы в это место так вцепились? Ну да, с одной стороны двор прикрыт Черторыем и Козьим болотом, но я же предлагал им встать на Яузе, там и спокойнее, и народу постороннего меньша, да и стража что с моего загородного двора, что с Яузского городка всегда рядом. Тут же всех преимуществ — на пять верст к Риге ближе, вот и все.
Мы потихоньку встали за спинами первой сотни, послушать vox populi.
— Не по старине!
— Латиняне проклятые!
— Гнать иноземцев! — ого, а это уже что-то новенькое.
— Греки неподобным образом детей учат!
— Чехи еретики! У них под плотинами черти водятся!
Ну и все такое прочее в том же духе, натуральная ксенофобия в естественной среде обитания. И это при том, что с татарами уже двести лет в одном государстве живут, могли бы и попривыкнуть к тому, что в мире существуют чужаки.
Из-за спин своих воев я видел — полно знакомых лиц, многажды встреченных на улицах, на Торгу, на вымолах. В городе от силы тысяч пятьдесят живет, за двенадцать лет если не с каждым, то с каждым вторым наверняка сталкивался. Вон того видел, как из Козелиной корчмы выкидывали, там группка шиховских прикащиков да грузчиков собралсь, еще поодаль вроде бы ховринские…
Тронул Скалу коленями, начал понемногу продвигаться, пока впереди не выросла широченная спина громадного, как медведь, мужика, державшего на плече кузнечный молот.
— Никеша, ты ли это?
Молотобоец раздраженно повернулся, увидел меня и заполошно скинул шапку.
— По здорову ли, княже!
— Бог милостив, Никеша. Давай-ка, расчисть мне дорогу к воротам.
Великан двинулся вперед, покрикивая «Разойдись! Расступись! Дорогу князю!» и легко отшвыривая тех, кто замешкался. Наш клин шел за Никешиной спиной, как за ледоколом — сперва я, потом рынды, следом дворские. Возмущенный поначалу ропот потревоженной толпы по мере продвижения сменялся узнаванием — народ стихал и кланялся, но общий гул никуда не делся и я сообразил, что перекрыть его мне пока силенок не хватит.
— Стрига, а ну-ка свистни, чтобы все замолкли!
Вот если с кого Соловья-разбойника и писали, так это со Стриги — вложив два пальца в рот, Оболенский свистнул так пронзительно, что стоявшие рядом покачнулись.
— Чего шумим, православные?
Слабый мой голос зычно продублировал глашатай-бирюч.
Толпа взорвалась перечислением обид от злодеев-иноземцев, которые с любопытством смотрели на разворачивающуюся под стеной двора сцену, поблескивая лезвиями, напяленными касками и кольчугами. Эх, жаль Ипатия в Москве нет, уж он бы сейчас выступил, сбил накал!
Когда первый вал обвинений иссяк, я поднял руку и дождался тишины.
— Я так смотрю, москвичей тут нет, одни пришлые?
От такого оскорбления толпа аж задохнулась — как же так, жителей стольного града посчитали за понаехов и замкадышей!
— Вот ты, Никеша, скажи, сколь в твоей кузне заказов от чехов да немцев?
— Ну… — свел брови к переносице молотобоец, — добрая четверть будет…
— А ты, — я уставил палец на грузчика из шиховских, — в неделю три или четыре дня иноземный товар таскаешь?
— Три…
— И всем вам прибыток от торговли да работы, что чужаки дают, не нужен?
В толпе загомонили, зачесали в затылках, но проявилось несколько очагов, в которых мутили соседей один-два заводилы. Фома, сопровождавший наш выезд, поймал мой взгляд и успокаивающе кивнул — мол, вижу, княже, займусь.
На одного из таких заводил я и указал пальцем:
— Ты! Да-да, вот ты, в вышитой рубахе, иди-ка сюда, да расскажи всем, что тебе не по нраву.
Голосистый мужичок заозирался, но я держал уставленный перст и его понемногу выпихнули из толпы под мои светлые очи.