Полвека любви
Шрифт:
…Прочел две повести Фейгина, рад, что познакомился с хорошим и серьезным прозаиком. Он же прочел мой «Тартесс». Говорит: «Я о вас высокого мнения. Я, говорит, вас усёк. Любите, — говорит, — игру воображения…»
Кампания против Солженицына в разгаре… Беспрецедентно: один человек противостоит гигантской государственной машине. Но чем это кончится? Не может ведь продолжаться такое положение долго.
И вот она, развязка! Вчера Солженицына арестовали на московской квартире. А только что мне сказали в столовой, что его сегодня отправили в ФРГ. Я окаменел, когда услышал это. А потом испытал облегчение. Наверное, это лучшее из возможных решений.
Сегодня после ужина буду ловить такси: кончились наши путевки. Прощай, Переделкино!
…Позавчера, в среду, передавали очередной отрывок [14] , и опять я слушал со стесненным сердцем, и вдруг потрясло меня одно имя, упоминавшееся там, — Жора Ингал.
Когда-то в детстве, в Баку, напротив квартиры Анны Иоанновны, у которой мы брали уроки немецкого языка, на Азиатской ул., жил носатый, шепелявый и восторженный мальчик. Брызгая слюной, он читал Пушкина и Гейне, и черные глаза его горели истинным восторгом поэзии. Мы разучивали у Анны Иоанновны сценку из «Вильгельма Телля» по-немецки, и этот мальчик играл Геслера… Это и был Жорка Ингал.
Никогда после детства я его не встречал и вдруг несколько лет назад услышал это имя, кажется, от Эмиля. Ингал учился в ИФЛИ, изучал литературу и сам писал стихи, а потом был посажен. И вот позавчера — опять это имя. Ингал в лагере продолжал писать и напряженно мыслить, продолжал оставаться самим собой — пока не был сломлен физически. Он не вышел. Со смятением думаю об его судьбе… о высоком человеческом духе, который был задушен, погашен, прежде чем сумел выявить себя…
Всегда было плохо мыслящему тростнику, но хуже всего, когда его начинают вырубать под корень. Боже, сохрани нас…
14
Из «Архипелага ГУЛАГ» — по радио Би-би-си.
… Тут некто Скобиалэ — зав. редакцией худ. литературы молдавского издательства «Артистикэ». Пожелал со мной познакомиться и рассказал: включили в план нашего «Ура» на молдавском яз., переводил зампред комиздата Молдавии. Вдруг — звонок из Госкомиздата СССР: «не советуем». Кишиневцы ужасно испугались, конечно, «Ур» остановлен. Все идет своим чередом… Позвонить Николаевой?
Говорил с Николаевой: никто не запрещал молдаванам. Как же так? Ведь был звонок из Москвы: «не советуем». «Ну, — говорит она, — я не знаю, может, кто-то в частном порядке»… Я спрашиваю: «Теперь всегда у меня будут такие запреты?» — «Нет, нет, что вы, — говорит, — никаких запретов». Запретов нет, но запрет есть…
Вчера были в ЦДЛ на юбилее Гр. Ал. Медынского. Старику 80 лет, и одновременно отмечается 60-летие его и Марии Никифоровны семейной жизни. Вот они — Филемон и Бавкида наших дней.
Однажды Зевс спустился с Олимпа и в сопровождении Гермеса отправился по Греции, Древней разумеется. Где-то во Фригии, в одном селении, боги, притомившись, попросились на ночлег, но тамошние жители их не пустили, уж не знаю почему. И только одна чета — Филемон и Бавкида — пустили их в свою скромную хижину, накормили (чуть не сказал: «чем бог послал»), словом, оказали радушие и гостеприимство. И в награду за это всемогущий Зевс даровал Филемону и Бавкиде долголетие, а их хижину превратил в храм, коего служителями они прожили долго и счастливо и умерли в один день.
Григорий Александрович и Мария Никифоровна Медынские казались мне советскими Филемоном и Бавкидой. В далеком-предалеком феврале 1919 года нашли они друг друга в городке Медынь — и полюбили на всю жизнь. Учительствовали в сельской школе, юная жена преподавала математику, молодой муж — русский язык и литературу. Вырастили сына, он подрос к войне, пошел добровольцем в армию и сложил свою голову в 42-м под Воронежем.
Сам-то Григорий Александрович к военной службе был напрочь негоден — по плохому зрению. В эвакуации Медынские намучились, голодали, тяжело болели. Что говорить, хлебнули лиха (в отличие от древнегреческой пары). Навсегда осталась боль от утраты сына. И боль от гибели отца Григория Александровича. Отец-священник, изгнанный безбожной властью из храма и из собственного дома, ютился в халупе. Его разбил паралич, и присматривала за ним добрая женщина, бывшая прихожанка бывшей церкви. Когда зимой 1941–1942-го немцев отбросили от Москвы, какая-то отступающая часть подожгла избы в деревне. Отец выполз из горящего дома в тлеющей одежде, с обожженными лицом и руками, соседи вытащили его на снег, перенесли в уцелевшую от огня избу. Через два дня он умер.
Мученическая жизнь и смерть отца тревожили душу Медынского. Не эта ли тревога питала его обостренную совестливость?
Каждую зиму Медынские проводили в переделкинском Доме творчества, всегда в комнате № 9. Мария Никифоровна была незаурядной женщиной, превосходной школьной учительницей. Выйдя на пенсию, она сосредоточилась на заботе о своем обожаемом Гришеньке. Уж как только не обихаживала его. Она верила в целебную силу чеснока, в их комнате ощущался чесночный дух. Так и вижу мысленным взглядом: Григорий Александрович, тучный, круглолицый, с огромным лбом, с седой щеточкой усов, сидит в кресле, утвердив руки на рукояти палки. Из-за очков смотрят внимательные прищуренные глаза. Мы ведем разговор о литературных новинках, о недавно вышедшей книге Катаева.
— Не могу принять его этику, — говорит Григорий Александрович. — Вряд ли может быть оправдано насмешливое отношение к друзьям его юности. Но — какой художник. Какая точность деталей. Изобразительная мощь. — Помолчав, он продолжает, прикрыв глаза: — А я — не столько художник, сколько исследователь.
— Ну и что? — подает голос Мария Никифоровна, хлопочущая с чаем. — Ты исследуешь души человеческие, находишь слова для их выражения. Разве это не художество?
— Не совсем так, Маша. Тут всё сложнее…
Наверное, они и раньше не раз говорили об этих вещах, важных для творческого человека.
Из моего дневника:
Вчера… поехали с Лидкой к Медынским. Они нас давно звали, и вот мы выбрались к ним на проспект Мира, возле м. «Щербаковская». Старик занят новой антирелигиозной книгой, часть которой дал мне прочесть еще в Переделкине… Он пытается обосновать необходимость и неизбежность безрелигиозного гуманизма, милосердия, доброты. Он спросил, не соглашусь ли я написать в «Науку и религию» статью по этой проблеме. (Его книга будет печататься в этом журнале.) Я не готов к такому выступлению. Старик говорил о том, что, к его удивлению, многие интеллигенты, даже и писатели, возвращаются к вере: как же это может быть?.. А вот так и может. Когда рушится прежняя вера, наверное, это естественно — возвращение к той, что была до нее. Конечно, научное мышление — вот вера будущего. Но как знать… как знать, в каких отношениях это мышление пребывает с законами мироздания…
Милейшая Мария Никифоровна потчевала нас вкусно и обильно. Слушали магнитозапись лекции Ажажи о НЛО…
Вера…
Люди моего поколения, получившие советское воспитание, в Бога не верили. Мы были убежденными атеистами, да и как могло быть иначе? Пионеры, комсомольцы, мы не испытывали мировоззренческих сомнений. Какой там еще Бог? Мир материален, материя первична, есть базис, над ним возвышается надстройка — все очень просто. Читай четвертую главу «Краткого курса», там, во втором разделе, всё, что нужно знать из философии. В строгом порядке перенумерованы черты марксистской диалектики.
«Мы диалектику учили не по Гегелю…»
А почему, собственно, не заглянуть в этого не нашего, «нехорошего» философа? Я заглянул и обнаружил, что Гегель ввел диалектику как составную часть развивающейся мировой идеи. То есть метод диалектики относился к идее, иначе говоря — к идеализму. Значило ли это, что к материализму он был притянут несколько искусственно?
Поток реальной жизни, не приукрашенной пропагандой, основательно расшатал базис — непроизводительную экономику «развитого» социализма. Что же до надстройки, то марксистская идеология в ее ленинско-сталинском формате давно превратилась в непререкаемый религиозный догмат, в скучные политзанятия, в некий обязательный гарнир, неаппетитную приправу к блюду повседневности.