Полвека любви
Шрифт:
То были годы нового творческого подъема. У него выходит роман «Жизнь и подвиги Родиона Аникеева», начинающийся великолепной фразой: «Он сидел на старой яблоне среди густой листвы и желтых яблок и читал жизнеописание Наполеона Бонапарта». Сойдя с яблони, Родион отправляется на войну, и вздыбленная революцией Россия немилосердно обтесывает юного романтика, новоявленного Дон Кихота XX века.
Явич перерабатывает давно написанный роман «Андрей Руднев (Утро)». Пишет свой последний роман-эпопею «Корневы и время». Все глубже и основательней разрабатывает тревожащую душу тему: революция и русская интеллигенция на изломе времен…
Мы
Особый путь России…
Когда говорят о русской идее, это исторически понятно и социально значимо. В самом сжатом виде русская идея может быть сформулирована как попытка разрешить по совести извечное противоречие между личностью и государством, властью. Тут и философия, и история, и религия сходятся в мощном хоре. И конечно, великая литература с ее отзывчивостью на народную боль.
Что же до особого пути России, то очертания как-то расплываются, историю с философией заволакивает мифологический туман. Национал-патриоты толкуют о самобытности, вздыхают о старинной сельской общине, изрыгают хулу на инородцев, которые «во всем виноваты», на Горбачева с его перестройкой, на Ельцина с его реформами, на демократов, «распродающих Россию». В очищенном от лютой ненависти, от демагогической фразеологии виде их особый путь предстает как опасная смесь былых имперских амбиций и уравнительно-распределительного социализма. И конечно, никакого Запада, потому что оттуда — одна гниль.
Ох, до чего же знакомо. Все это мы уже проходили, проходили — и с низкопоклонством боролись, и чайку при коммунизме попить собирались. Неужто не обрыдло?
Как ни мучительна эта мысль, но, похоже, особым путем России оказался именно марксизм-ленинизм, приведший великую страну к невиданной катастрофе в конце XX века.
Вот в третьем томе, названном «Крушение надежд», в самом конце эпопеи Явича, сошлись два брата Корневых. Чекист Александр вошел в камеру, где сидел пленный Алеша, «ни красный, ни белый» по убеждениям, но в погонах подпоручика. И происходит между братьями трудный разговор. Алеша говорит:
«— Для тебя порочно все, что не с тобой. А для меня самый страшный порок — твоя нетерпимость.
Александр усмехнулся.
— А где она, твоя хваленая терпимость?..
— Сейчас ее нигде нет. Ни там, ни тут. Но значит ли это, что ее вообще не должно быть.
— Когда-нибудь… — насмешливо молвил Александр, наконец-то ясно поняв, в какой безвыходный тупик зашел Алеша.
— Тогда человек погиб, — сказал Алеша печально.
— Почему? — изумился брат.
— Неизбежный путь нетерпимости…»
Под конец жизни Август Явич получил от Союза писателей новую квартиру. Разумеется, не в центре: не положено, чином не вышел. Двухкомнатная квартира в Щукине, на улице Гамалеи, была в сотне метров от высокого берега Москвы-реки. Там прекрасный вид открывался на зеленый массив Серебряного бора. Хорошее тихое место для прогулок вдали от шума городского (от грохота Тверского бульвара). Да вот беда: почти совсем обезножил Август Ефимович.
Вскоре после вселения в новую квартиру умерла Раиса Ефимовна. Старик оказался в критическом положении, одному ему было не справиться с бытом. Их дочь Ёла, Ёлка, жена писателя Феликса Мендельсона, хотела забрать отца к себе, хотя трудно было представить, как бы Явич ужился в одной квартире с матерью Феликса, ортодоксальной коммунисткой. И тут появилась Тамара Константиновна — давняя приятельница Явича. Эта добрая старая женщина и взяла на себя заботу о нем.
Мы с Лидой навестили их. Август Ефимович сидел перед своим старинным секретером, за пишущей машинкой, в окружении бесчисленных книг. На мой вопрос о самочувствии он, как всегда, ответил с улыбкой: «Среднепохабно».
У него была в работе книга воспоминаний, и он стал читать мне очередную главу, но вскоре я уловил, что Август Ефимович чем-то обеспокоен. То и дело он прерывал чтение и как бы прислушивался к голосам, доносившимся из второй комнаты. Там разговаривали Тамара Константиновна и Лида.
Вдруг старик отложил машинописный лист и тихо сказал:
— Жалуется, наверное, вашей Лидочке.
— Жалуется? — удивился я. — На кого?
— На меня…
И он заговорил, несколько отвлеченно, о сложности взаимоотношений. Насколько я понял, беспокойство его заключалось в том, что он не может в полной мере ответить на чувство Тамары, — а ведь она давно его любит…
Между тем Тамара Константиновна говорила Лиде, что очень привязалась к Августу… ведь он такой добрый, такой эмоциональный, такой беспомощный… ни часа не может остаться один… Вот только она страдает от ложного своего положения: ни жена, ни приживалка… Хорошо, что у Августа такие друзья, которые все понимают… но ведь есть другие люди, они смотрят на нее косо…
Засиделись мы в тот день на улице Гамалеи. На прощанье сказали Августу Ефимовичу, что он должен благодарить Бога за то, что Он послал ему эту женщину.
И вообще — за всё. Ведь само по себе чудо, что старик пережил и 19-й, и 37-й, и другие годы.
И я думал о том, что сердце не остывает и в старости и сложным отношениям и эмоциям не бывает конца.
В марте 1979-го Августа Ефимовича положили в больницу. Старик был плох. К полному набору болезней сердца добавился туберкулез. Из Боткинской его перевели в специализированную больницу в Сокольниках. Я навестил его в апреле. Август Ефимович лежал в пятиместной палате. Вернее, не лежал, а сидел в подушках с кислородной трубкой у рта. Его глаза за очками как бы потухли — огромная читалась в них усталость.
— Организм перестает работать, — сказал он мне.
Я пытался, как мог, его подбодрить. Соседи по палате были не очень-то приятные. Один из них явно неприязненно относился к Августу, интеллигенту, да еще и еврею. Выходя из палаты, этот хмырь нарочно открыл форточку, сырой холодный воздух апреля потек в палату.
— Вот так он все время, — сказал Явич и попросил меня закрыть форточку.
Приехали Ёлка с Феликсом. Я спросил, нельзя ли перевести Августа Ефимовича в больницу получше. Но Ёлка сказала, что здесь врачи хорошие…