Портартурцы
Шрифт:
Подъезжаем к мосту через какой-то канал. Стоп! Дальше на рикшах нельзя. Дальше, видите ли, сеттльмент, и туда китайским кули вход запрещен, а после восьми часов вечера — вообще всем китайцам. Мы спрашиваем по-английски, как называется это место. «Шаньмянь», или «Шамен», — отвечают нам. Вот так штука! Смеемся. Для всех вход свободен — пожалуйста, господа европейцы. Я засмотрелся на джонки, которые чернели, точно жуки-плавунцы, и плотно прижимались бортами одна к другой. Своими широкими носами они касались той стороны канала, которая граничила с городом. Товарищи толкают меня: «Идем»! Я оглянулся и увидел около десяти пар рослых китайцев, тащивших на согнутых палках тяжелые ящики. «Что это такое?»— опросили мы по-английски у сторожа моста. «Это серебро для европейских банков», — ответил он…
Мы пошли по Шамену. Это небольшой искусственный островок, обсаженный у воды тенистыми деревьями. Островок был сделан силами китайских женщин, которые день и ночь таскали с грузовых джонок песок и щебень. Не без участия женщин строились и дворцы для европейских консульств, банков и роскошные жилища…
Но я отвлекся. Я хотел сказать, что Китаю нужно не опий покупать, а требовать от европейцев машин и машин. Но кто это сделает? Правительство слишком дряхлое. Купечество развращено, крестьянство невежественно и разбросано, а рабочих нет. Есть студенческие организации, но это слишком мало для коренного переворота, это слишком незначительное ядро.
У меня последние дни, Валентина Модестовна, очень странное состояние. После того как я лишился ног, я получил как бы другую голову. Не мою, немного забавного, но храброго капитана Резанова, а голову… голову… подойдите сюда поближе, — сказал с пылающим взором Резанов. И когда Валя приблизилась, он тихо, чуть слышно сказал: — Голову бунтаря… Я вам вполне доверяю… Ведь вслед за моими ногами отхряпана будет еще не одна сотня тысяч прекрасных голов… Но горше всего то, что ждать хорошего нечего. Наш флот утопили в гавани, вместо того чтобы утопить его далеко в открытом бою, утопить безвозвратно и с повреждениями для врага… Вся эта мразь, в чьи руки попал после смерти Макарова флот, думает о своей шкуре. Это мое мнение касается и верхов морского командования. Остальная масса офицеров умеет умирать, я это видел… Зачем маринуют здесь броненосец «Севастополь»? Вооружить его до зубов, а возможно и еще пару броненосцев, и пустить их с оставшимися миноносками в ночную вылазку. Операция должна удасться. Теперь так темно и так длинны ночи. Смело, настойчиво… и, смотришь, оторвались от проклятой крепости. Ну, а если гибель, то лучше в открытом бою… Ах, Валентина Модестовна! — Резанов круто повернулся. — Каждое оставшееся здесь судно ляжет огромной тяжестью на соотношения наших морских сил с Японией в будущем. Пусть не у нас, так и не у них. Не может быть, чтобы ничего нельзя было придумать. Погибающие броненосцы давят на меня, тянут меня в пропасть…
— Стоп! Довольно. Какая я жестокая, что заставила вас так долго говорить. Ни слова! Успокойтесь.
— Нет, нет, вы не уходите. Ваше внимание к моим мыслям может отсрочить.. — Капитан, потупившись, осекся. — Я вас слушаюсь. Ни слова больше. Зачем?
Глава шестнадцатая
1
Капитану Резанову принесли костыли, чтобы он приучал себя к передвижениям по комнате.
— Славный подарок! — скрипя зубами, выкрикнул он, рассматривая новенькие, выкрашенные в черную краску костыли. Резанов сидел на кровати, опершись спиной о стену, и вертел, вертел бесцельно то один, то другой костыль. — К черту полировку и лак! — Костыли брякнули о пол.
И сразу злоба притихла, и лицо капитана залила краска стыда перед сестрой милосердия, которая сидела за столом и что-то писала. Она обернулась на звук, грустно улыбнулась.
Чтобы унять бушевавшую в нем горечь, Резанов выпил залпом стакан холодной воды и лег, уткнувшись головой в подушку. Тело его вздрагивало, зубы стучали, руки не находили себе места, пальцы то сжимались в кулаки, то разжимались, царапая постель. Резанов прекрасно сознавал, что это глупо, недостойно человека, который сам был свидетелем тысячи адских мучений. Но сдержать себя в эти минуты первого знакомства с костылями он не мог. Его охватило отвращение к самому себе.
«Никому не нужный, несчастный калека!» — кричало его протестующее резановское «я».
«Надо быть выше этого», — шептал чей-то чужой голос.
«К черту!.. Кто это там?.. Кто говорит? — И Резанов старается вспомнить, откуда эти слова утешения. — Это книжная, прописная мудрость! Но у меня, черт побери, могут же быть и свои мысли… У меня оторвало ноги, а не голову».
«Ты человек грамотный, ты можешь найти себе подходящий труд. Наконец, у тебя есть семья: жена, дочь, братья, — говорил тот, чужой. — Ты можешь заняться литературой. У тебя теперь очень оригинальные мысли. Ты их бросишь в общество…»
«Бросишь свиньям на поругание! — опять запротестовало его «я». — На смех толпе. А деспоты так втопчут тебя в грязь за эти новые мысли, что и покончить с собой не сможешь… Культяпый!..»
Поток мыслей в голове Николая Степановича остановился. Он прикусил верхнюю губу, потом, усмехнувшись, сказал вслух:
— Понятно, выход есть…
2
Последние дни неприятель усиленно обстреливал все уголки. Он не щадил и госпиталей, хотя наше командование обращалось к японцам с письмами и даже послало им план города с указанием мест, в которых были размещены около двенадцати тысяч раненых. На наше уведомление о попадании снарядов в госпитали японцы неуклонно отвечали: «Это случайно».
Снаряды падали по улицам, разрушали дома, изгороди. От снарядов в городе гибли женщины, дети, словом, все, кто оказывался вблизи взрыва. И никто не знал, где искать спасения. Частые взрывы случались и недалеко от госпиталя Красного Креста, в котором работала Валя.
Поведение Резанова казалось Иновой весьма странным, хотя другие находили, что капитан угомонился и окончательно примирился с горем, постигшим его. Как-то пришел Егоров и радостно поздоровался с бывшим комендантом форта.
— Ну что, как? Здоров? Как твоя рука? — засыпал его вопросами Резанов.
— Осколок изъяли. Был с зазубриной. Вот поэтому фельдшер его не взял… Теперь немного гной, а ничего, все скоро пройдет… А на форту опять штурм отбили. Полковников ихних со знаменами подшибли. Идет дело.
— Ты куда думаешь теперь?
— Так что через три-четыре дня опять на форт. Уж больно в городе муторно. Кругом здесь снаряды падают. У нас-то хоть только на форт, а тут по всем улицам. Страшно…
— Егоров, ты не забывай меня и приходи чаще. А сейчас у меня к тебе просьба. Сходи во вторую полевую батарею. Ее обоз и лошади тут недалеко в недостроенной тюрьме стоят. Спроси, где эта тюрьма, и сразу найдешь. Ты должен все доподлинно узнать о том Подковине, с которым встречался в августе. Жив ли он? Если ранен, то где находится. Или убит. Все, что узнаешь, расскажешь только мне. Если увидишься с ним, то скажи, что один близкий ему человек хочет его увидеть. Может ли он прийти в госпиталь и когда. Придешь с ответом сегодня же.
Вскоре после того как Егоров ушел, пришла Валя:
— Прямо жутко стало ходить по городу. Сейчас меня чуть не пришибло снарядом, — нервно смеясь, сказала девушка. — Как вы себя чувствуете?
— Великолепно, — проговорил Резанов.
— Нехорошо обманывать человека, который от души вам сочувствует. Вы думаете, я не вижу? У вас напускное, все напускное последние дни. Скажите, что вам надо? Несчастье постигло не одного вас. Вы неискренни…
— Зачем мне эти костыли? — выкрикнул Резанов. — Я их не возьму в руки.