Портартурцы
Шрифт:
— Чего изволите, ваше высокопревосходительство? — услышал Фок из-за портьеры, и сейчас же у порога гостиной стал, вытянувшись, среднего роста широкоплечий солдат. В его скуластом лице была смесь славянских и некоторых монгольских черт. Густые русые усы, хорошо зачесанные и закрученные, оттеняли сочные красные губы небольшого рта. Широкий, но не высокий лоб без морщин выдвигался над серыми глазами и красивым носом. Прокоп был чисто выбрит. Воротник нижней рубашки выделялся узенькой белоснежной кромкой вокруг округлой шеи денщика.
— Здорово, братец.
— Здравия желаю, ваше превосходительство.
— Скажи, братец, что ты там слышал об отказе японских солдат наступать и от кого?
Прокоп спокойным голосом передал историю, только что рассказанную генералу женой Стесселя.
— У тебя в окопах земляки есть, так как же они думают вообще после этих боев?
— Слабина у японцев большая. Поднажать бы на них.
— Но они же храбро дерутся.
— Что правда, то правда. Храбрость одно, сила другое. Кабы напирать — они давно ушли бы.
— Что ты говоришь? — удивленно улыбаясь, воскликнул Фок.
Вера Алексеевна морщилась, как будто у нее болели зубы.
— А наши контратаки все отбили. На Хуинсане, Зеленых горах, на редутах. Земляки твои, вероятно, знают об этом… Нарвались мы, — подзуживал Фок Прокопа.
— Все это не от солдатов зависело, а от офицеров! — выпалил денщик. — Судили же, ваше превосходительство, Лопатина, ругали же вы сами Фофанова.
— Да, да, голубчик, ты прав. Но ведь в конце концов мы не выдержим, придется сдаваться.
— А Куропаткин, а Балтийская эскадра?
— Представь себе, они чуть-чуть запоздают.
— Будем биться до последнего и в бою падем.
Вера Алексеевна нервно вздернула плечами и отвела взгляд от Фока и Прокопа. Ее полное лицо покрылось красными пятнами, а серые глаза наполнились злобой. Разговор ей не нравился, и она с хрипотой в голосе сказала:
— Иди достань из погреба консервированных фруктов.
— Вот они все так на позиции, — сказал торжественным голосом Фок: — Сердце радуется, глядя на них.
— И очень жаль, что их убивают в окопах, — усмехнулась генеральша. — Вы все еще проповедуете редкое размещение солдат?
— Только в этом суть обороны.
— Чем тоньше нитка, тем легче рвется.
— Но это ведь нитка из русских солдат, Вера Алексеевна.
«Странный человек, — подумала, поморщившись, генеральша. — Думает одно, а делает другое. Нет последовательности. Порывы до слез, а распоряжение не военачальника, а комика в водевиле. В этом несомненные плюсы: попаясничает и испугается действительной опасности».
— Что с вами? У вас зубы болят?
— Да, да, — спохватившись, что выдала волнение, сказала Вера Алексеевна. — Вы правы, Александр Викторович, русских трудно сбить. Нам бы с Японией в союзе, наделали бы хлопот европейцам.
— А это идея! — Фок заходил по комнате крупными шагами.
В передней раздался голос Стесселя.
После обеда у генеральши Фок ушел к себе, Стессель, позевывая, приказал адъютанту ознакомиться детально с новой запиской Фока и через час доложить свои соображения о ней.
— Вы устраивайтесь в моем кабинете и работайте, а я вздремну малость, так, на случай ночной тревоги.
— Конечно, конечно, выше высокопревосходительство.
— Что там еще снесла наша старая курица? — Стессель рассмеялся. При адъютанте он всегда высмеивал Фока и его идеи. Он считал себя много выше других генералов и иронией к их предложениям хотел показать, что не нуждается в советчиках. — Надоел он со своими записками. И, как вы знаете, ничего примечательного, — проговорил Стессель, удаляясь в соседнюю комнату.
Адъютант улыбнулся. Он уже не один десяток раз слышал эту реплику, которую Стессель считал весьма остроумной.
— Конечно, конечно. — Адъютант еле сдерживал смех. Он одинаково презирал как Фока, так и Стесселя и в одинаковой мере льстил им. Ему хотелось получить высшую награду. Он считал, что уже заслужил ее. Поездки на огневую линию опасны, а адъютант совершал их почти каждый день. Правда, все проходило благополучно: у него ни одной царапины.
«Зачем для георгиевского креста обязательно нужна рана? — часто думал адъютант. — Геройский поступок или методичное выполнение поручения во время боя есть стимулы для награды. Допустим, я не совершил подвига, но работа и это дьявольское мыкание…»
Адъютант тяжело вздохнул. Поправив свои усики стрелками, он развернул записку и с досадою прошептал:
— На десяти страницах! И когда успевает? Это не только старая, но и чертова курица! Бывать бы ему почаще на фортах, меньше бы философствовал. Не генерал, а фельетонист какой-то, — поморщился адъютант, прочитав первые две строчки записки:
«Осажденную крепость можно сравнить с организмом, пораженным гангреною. Как организм рано или поздно должен погибнуть, так равно и крепость должна пасть».
— Загнул, милый… Те, те, те… Вон он куда косит.
«Доктор и комендант должны этим проникнуться с первого же дня, как только первого позовут к больному, а второму вверят крепость».
— Да, без доктора-психиатра здесь не обойтись. Фок давно в нем нуждается, — прошипел адъютант.
«Это не мешает первому верить в чудо, а второму в изменение к лучшему хода внешних событий. Вера эта для коменданта еще более необходима, чем для доктора, лишь бы она не усыпляла его деятельность с первого момента. Гангрена поражает организм с его конечностей, например, с пальцев ног. Доктор должен своевременно удалить пораженную часть. Задача доктора сводится к тому, чтобы продлить существование организма, а коменданта — отдалить время падения крепости. В этом весь трагизм их положения, особенно последнего».