Портрет художника
Шрифт:
Глава 16.
Они двигались через паутину улиц, ночной город проходил сквозь них струями света и тени, время текло, не двигаясь с места, как свет в люминесцентной трубке, и смыкалось за их спинами - тьма звала.
Их тела лежали рядом, переплетенные кистями рук, горели свечи, женщина с остановившимися глазами покачивалась в дыму курений.
Во тьме открылись ворота в каменной стене - они прошли сквозь око тьмы и сквозь туннель несуществующего времени прошли они, не открывал глаз - в комнату с фиолетовыми стенами.
Вампир сидел голый посреди фиолетового колодца, амулет свисал черной змеей через его стиснутые пальцы, его глаза - колодцы багровой тьмы.
Девушка встала перед ним, безвольно опустив руки, ее брат - за ее спиной, черный дым поднимался из медной чаши, губы твари искривила усмешка.
Тело Алеши дернулось в мансарде, его пальцы стиснули руку Афро, его губы свела судорога ненависти.
Упырь встал на ноги и навис над жертвой, как бледный червяк, его палец потянулся к животу Афро, его вялый член набух синеватой кровью.
Алеша получил наставления, Алеша знал, что он - ничто, точка сознания в чужом сне, но багровая тьма, смывая сознание, хлынула из ниоткуда в несуществующую точку - и ангел расправил черные крылья за спиной Афро.
Женщина в мансарде почуяла неладное, она схватила за руки спящих, но сил ее было недостаточно, чтобы разомкнуть замок их рук.
Черный ангел поднялся над своей головой и над бледной змеей, согнувшейся над согбенной Афро, тьма стала огнем в сердце тьмы, которым он стал - и ударил сверху, вспыхнув, как молния.
Глава 17.
– Человек не может помочь человеку, держа его за руку, - сказал отец Аристарх, - Находясь внутри человечества, он не видит возможностей и не может помочь даже самому себе. Спасение - это вопрос позиции, а не ничтожного человеческого самомнения.
– Человек должен встать на точку зрения Бога?
– усмехнулся Алеша.
– Откуда человеку знать, где эта точка находится,- усмехнулся в ответ отец Аристарх, - Его ничтожные теологии, - отец Аристарх мельком глянул на книжные шкафы, - Это самомнение червя, перенесенное в точку над его головой.
– Вспышка молнии - это факт из сферы физики, а не морали, - заметил Алеша.
– Точно так, - кивнул отец Аристарх, - Человек обречен вспыхивать и гаснуть. Он может выпрыгнуть вверх, но не может задерживаться там долго - земля притягивает его. Движение того, кто движется происходит между плюсом и минусом, это электронная вспышка, прыжок. Мир - это квантовая физика, в нем не существует ничего не физического, и кванты сознания так же материальны, как и кванты света.
– Почему же мысль не влияет на материю?
– Она влияет, но в такой неуловимой степени, что это не фиксируется сознанием. Эффективность сознания зависит от его интенсивности. Любое сознание, как и сама жизнь - это горение. Но гниение - это тоже горение, только медленное. Тот, кто прыгает в небо, вспыхивает, а тот, кто таращится в небо - гниет.
– Прыжки в небо недешево обходятся, - Алеша приподнял забинтованную руку.
– Тебя подержала за руку смерть, - сказал отец Аристарх, - И отпустила, забрав твоего врага очень эффектно. Но не совершай ошибку, не впадай в гордыню, полагая, что это сделал ты. Ты вызвал силу, но кто кем воспользовался - это большой вопрос. Я не понимаю, как ты это сделал, но мое понимание этого не имеет никакого значения. Твое понимание того, что когда ты замыкаешь кольцо силы, начало и конец перестают существовать - вот, что имеет значение. Ты становишься причиной и следствием, а твое понимание этого, остается точкой, вынесенной за пределы процесса, из которой ты можешь контролировать процесс.
– Как я могу находиться в двух точках одновременно?
– озадаченно спросил Алеша.
– Это не укладывается в эвклидову геометрию, -усмехнулся отец Аристарх, - Но геометрия психического пространства не является эвклидовой, а физика пространства, в котором мы живем, не принадлежит ни Ньютону, ни Эйнштейну, хотя последний и мог бы тебе объяснить, как можно находиться в двух точках одновременно. То, что ты делаешь, не укладывается в известные законы физики, но это не значит, что не существует неизвестных. Ты можешь посвятить жизнь поиску объяснений, но тогда у тебя не останется времени жить. Ты уже знаешь, где находится педаль газа и знаешь теперь, где находится педаль тормоза, - отец Аристарх расхохотался, - Зачем тебе знать, зачем Господь допускает такую мерзость, как автомобиль?
– А не является ли мое знание самомнением червя, вынесенным в точку над его головой?
– спросил Алеша. Отец Аристарх перестал смеяться и застыл с открытым ртом. Потом медленно закрыл его, помолчал, почесал бороду и вдруг крепко схватил Алешу за больную руку. Алеша вскрикнул.
– Тебе больно?
– спросил отец Аристарх.
– Больно, - сквозь стиснутые зубы, ответил Алеша.
– Какие тебе еще нужны доказательства?
– отец Аристарх приблизил свое лицо к его лицу, - Жизнь - это боль. Мы платим болью за каждый опыт. А если ничему не учимся, то платим жизнью. Ты дешево заплатил за прыжок в небо - жизнью твоего врага. И ты, как и каждое живое существо - обречен на последний прыжок. Только от тебя зависит, будет ли это прыжок в небо - или самомнение червя, вбитое в точку под его ногами. Ты понял?
– Не знаю, - ответил Алеша.
– Нет, знаешь!
– крикнул отец Аристарх ему в лицо, - Ты знаешь, но ты юлишь, как червяк, под пятой собственного знания! Ты хочешь, чтобы я сказал тебе, что ты - сверхчеловек. Я могу сказать тебе это тысячу раз, но это не освободит тебя от необходимости убрать ногу с собственной головы. Не сомневайся! Не юли! Верь! Если надо - отгрызи себе руку, но не позволяй ничему удержать тебя от веры в себя. Критицизм - это яд, разъедающий душу, - не смей критиковать себя! Если тебе нужен дурак, меня считай дураком, я буду очень хорошим дураком, не сомневайся ни во мне, ни в себе, - отец Аристарх перевел дух и улыбнулся, - У тебя есть долг перед собой. Ты - центр сферы. Не имеет значения, сколько точек можно разместить на ее поверхности, вокруг тебя вращается твой мир. Никто не может быть для тебя авторитетом, кроме тебя самого - это твой мир, и ты несешь за него ответственность.
– Вы предостерегали меня от гордыни, - с трудом, ухмыльнулся Алеша, - А теперь убеждаете в том, что я - Бог.
– Здесь нет Бога, - вразумляюще сказал отец Аристарх, - Вселенная имеет столько центров, сколько дискретных точек зрения, способных осознать себя таковыми. Бог - вне Творения, если бы Бог находился в центре Своего Творения, то в Творении не осталось бы места ни для чего, кроме Бога. Но Вселенная существует, а ты - факт Вселенной, и это не имеет ничего общего со сферой морали, это физический факт. Никто не мешает мне осознавать себя таким же центром, но смогу ли я?
– Как Бог может творить Вселенную, не будучи ее центром?
– изумился Алеша.
– Так же, как плотник делает табуретку, не будучи табуреткой, черт возьми!
– вспылил отец Аристарх.
– Зачем Он это делает?
– не отставал Алеша.
– Чтобы подложить ее себе под задницу!
– отец Аристарх воздел руки к небу, - Какая тебе разница? Ты - балбес, ты должен усвоить, наконец, тот закон мироздания, который касается персонально тебя, если не хочешь превратиться в Венеру Милосскую! Как вверху, так и внизу. У Бога столько точек влияния, сколько осознающих центров в Его Творении, через них Он творит. Каждое осознающее существо - это Бог в своей сфере, который не может влиять ни на что, оставаясь ее центром. Центр - это источник времени внутри сферы. Время внутри сферы начинается тогда, когда центр прилагает свое внимание вовне - так возникает сфера. Перемещая предел своего внимания, центр создает сферу так, как один-единственный электрон, рисует картинку на экране телевизора - всегда возвращаясь к исходной точке. Центр всегда прикован к точке настоящего мгновения, для него не существует прошлого и будущего, существующих одновременно и всегда внутри сферы. Так существует все, от атома до Вселенной, прикованным к центру, только Бог свободен.
– Никто ни к чему не прикован, - усмехнулся Алеша, - Ошибаетесь, господин учитель.
– Неужели?
– удивился отец Аристарх. – Сфера - это картинка на экране персонального компьютера, - сказал Алеша, - Ее не существует.
– Ну, наконец-то, - вздохнул отец Аристарх, - И что же надо сделать, чтобы встать на точку зрения Бога?
– Выключить компьютер. – Туше, - улыбнулся отец Аристарх, - Надо вернуться в собственный центр, тогда он может оказаться где угодно, в том числе - и в оке Господнем. Отказ - вот средство, освобождающее от иллюзий, - отец Аристарх откинулся на спинку кресла и задумчиво огладил бороду, - Воистину, время понеслось вскачь черт знает куда. То, на что раньше уходили годы упорного труда, сегодня можно объяснять просто, указав пальцем на компьютер. Отказ - это медитация. Это то, о чем были написаны тысячи толстых томов, и что тысячи учителей безуспешно пытались объяснять на пальцах тысячам учеников, не имевших базы для такого понимания. Мы живем в цифровой Вселенной, мы отцифровываем сырую энергию в соответствии с программой - и так создаем реальность, персональную и групповую. Мы можем создавать программы, перепрограммировать себя, если хватает мозгов. А если не хватает - то жить в одном, персонально-общественном туннеле реальности, как в подземном переходе, от рождения до смерти. Предельный отказ и предельное усилие - вот, что вытолкнуло тебя за пределы программы и самого себя. Ты отказался от себя дважды - когда вошел в тело сновидения, и когда вышел из себя, пытаясь освободить Афро. Медитация - это неправильный термин, придуманный в импотентной Европе, думающей свою тугую думу, безрезультатно протирая задницами импортированные циновки. “Огненное усилие” - вот правильное, санскритское название процесса, которым ты стал, выйдя за пределы иллюзии - в око Бога - и испепелил все.
– То есть, я все-таки, стал Богом?
– осторожно спросил Алеша.
– Ты стал тем, чем тебе хотелось стать, на данный момент, - усмехнулся отец Аристарх, - Молнией. В следующий раз ты можешь стать кучкой собачьего дерьма, если не будешь сохранять контроль - о чем я толкую тебе, Богу, уже добрых полтора часа. Бог может все, - отец Аристарх расхохотался, - А кучка собачьего дерьма - это такой же факт Вселенной, как и Галактика.
Глава 18.
Газеты сообщили о трагедии на улице Бабулинас, и на телевидении мелькнул сюжет о пожаре, унесшем жизнь американского гражданина. Старое четырехэтажное здание, построенное сто лет назад в стиле “греческий ампир”, занялось от неизвестных причин и выгорело дотла, жертв могло бы быть намного больше, но, к счастью, нижние три этажа оказались нежилыми. Зато четвертый, который занимал американец, провалился сквозь деревянные перекрытия в геенну огненную, в которую превратилась каменная коробка, и вылетел в ночное небо, как в печную трубу - от насельника не осталось ничего. Нашлись, однако, люди, которые усомнились в том, что мистер Дзампо исчез бесследно, растворившись в небе над Грецией, и взяли на себя труд докопаться до истины - в буквальном смысле слова. У мистера Дзампо оказалось застрахованным буквально все: не только его драгоценные жизнь и здоровье, и не только его недвижимость, его банковские вклады и проценты на вклады, но и каждая часть тела в отдельности, включая не стоящий упоминания детородный орган, а также его чемоданы крокодиловой кожи, тряпки, набитые в чемоданы, перстень, который он носил на пальце, часы, запонки, зубные протезы и мемуары, которые он повсюду таскал с собой - все на очень крупную сумму. Но мистер Дзампо был один, как перст в этом мире, и вся сладостность его предусмотрительности вкупе с медом по капле накопленного капитала и в соответствий с завещанием доставалась страховой компании, при условии, что означенная компания, с которой мистера Дзампо связывали некие особые узы, гарантирует ему страховой полис в посмертное существование. Где бы тяжкая рука смерти, ни прихлопнула бегущего в поисках вечной молодости мистера Дзампо, страховщики и душеприказчики обязаны были разыскать, по велению души и в соответствии с заключенным договором, его тело или то, что от него осталось, чтобы поместить бренные останки в специально подготовленный для этой цели мавзолей и запечатать оный в соответствии с разработанной мистером Дзампо технологией.. Вот почему уже на следующий день после того, как посольство получило известие о трагической гибели американского гражданина, в Афины прибыли детективы страховой фирмы “Гриззл, Гиббон энд Проктитт” - чтобы получить лакомые деньги, требовалось найти хоть кусочек от беспокойного мистера Дзампо.
– Что-то здесь нечисто, - сказал мистер Вич перепачканному пеплом мистеру Гриззлу-младшему, опираясь на лопату, которой ковырялся в обгорелых головешках, и вытирая с залысого лба черный пот, - Хоть что-то должно было остаться в любом случае.
– Что-то и осталось, - заметил Гриззл-младший, - Полиция нашла его зубные протезы, перстень с монограммой и оправу от очков.
– Если он инсценировал смерть с целью получить страховку на подставное лицо, о котором мы пока еще ничего не знаем, - менторским тоном произнес мистер Вич, - То он должен был подбросить что-то, чтобы не оставалось сомнений в его смерти. Но это что-то не дает нам оснований предъявить свои права на наследство, согласно завещанию, - мы должны предъявить тело или фрагмент тела. В противном случае, мы распрощаемся и со страховой премией, которую заберут Соединенные Штаты Америки, если старый хитрец Дзампо не унаследует ее через внезапно возникшую племянницу.
– Мы безрезультатно долбаемся здесь уже четвертый час, - вздохнул Гриззл-младший, оставляя еще одну грязную полосу на своем потном подбородке, - А температура не могла быть такой, чтобы сжечь даже остатки его зубов. Его не могли похитить?
– Могли, - кивнул мистер Вич, - Если только старый козел сам не похитил себя. Согласно заключенному с ним договору, мы обязаны заплатить выкуп, не втягивая в это дело полицию. Выкуп заменяет страховую премию и служит запасным вариантом в том случае, если номер с самосожжением не проходит. Старая гадина может легко воскреснуть, став вдвое богаче.
– А если не может?
– Тогда, мы найдем кость, исключим оба варианта и станем богатыми.
– А если не найдем?
– Тогда, - мистер Вич оскалился, - Мы будем искать того черта, который унес нашего дорогого мистера Дзампо и его кости.
Виновник причины загадочного исчезновения дорогого мистера Дзампо, в это время занимался изысканной любовью с причиной вины - в шезлонге, торчащем посреди безлюдного пляжа на острове Кос. Особое изящество их камасутрической позиции состояло в том, что шезлонг к тому времени уже давно перевернулся, и ноги Алеши торчали в том же направлении, что и ножки шезлонга, в то время как Афро, опираясь спиной о сиденье, вбивала Алешу в песок вместе с шезлонговой спинкой. Предполагалось, что Афро ненавязчиво присядет на колени к Алеше таким образом, чтобы их невинные шалости не бросались в глаза с палубы яхты, стоящей в трехстах футах от берега, но когда шезлонг сменил позицию, стало еще лучше - теперь мама и Калликандзаридис могли видеть только взлетающую в воздух, гриву волос Афро и Алешины пятки. Особо тонкий слух мог бы различить через шум волн и крики чаек, сдавленные вопли, которыми сопровождались прыжки Афро, а особо опытный глаз мог бы уловить тонкий налет сюрреализма в общей картине, поскольку забинтованные руки любовников, левая - Афро и правая - Алеши, торчали из картины, соответственно, в зенит и на юго-восток.. Но Калликандзаридис был занят созерцанием своей очаровательной пассажирки, которая созерцала заходящее солнце, через бокал рубиново-красного вина, а пассажирка наслаждалась легким перебором гитарных струн, которым услаждал ее слух капитан. Однако, когда огненный шар солнца коснулся зеленого горизонта, выбив из него изумрудный луч, сдавленный вопль взлетел к небу через шум волн вместе с гитарным аккордом и, взглянув в сторону берега, они увидели, как Алеша и Афро выкатываются из обломков шезлонга, путаясь в полосатой парусине, подобно потерпевшим кораблекрушение.
Ночью они сидели у костра из смолистых сучьев приморской сосны.
– Да, - сказал Калликандзаридис и надолго замолчал.
– Что?
– спросила мама, минуты через три.
– Небо, - Калликандзаридис двинул бровями вверх, - Оно меня изумляет.
– Чем тебя изумляет небо, Марко?
– спросила мама.
– Когда я смотрю в ночное небо, - сказал Калликандзаридис, - Мне ничто не кажется невероятным.
– Ничто не существует в соответствии с твоим неверием, Марко, - сказала мама, - Оно существует в соответствии с твоей верой.
– Почему же мне не воздается по моей вере?
– вздохнул Калликандзаридис, - Я хочу быть богатым, а я беден.
– Ты беден?
– изумилась мама, - У тебя есть дом, лодка, море, молодые девчонки смотрят на тебя, ты никогда не голодал и ни от кого не зависишь, чего тебе еще надо?
– Не знаю, - честно ответил Калликандзаридис.
– “Не знаю” нельзя купить за деньги. “Не знаю” - не продается, - сказала мама, - Вот когда ты будешьточно знать, что тебе надо и получишь это, тогда ты будешь бедным.
– А если я точно знаю, что мне надо, - хитро прищурился Калликандзаридис, - Но не могу получить этого, пока живу, и не стану богатым, если получу - что это?
– Это смерть, - ответила мама.
– Правильно, - изумленно ответил Калликандзаридис, - Что толку в счастливой жизни, если покидаешь ее в слезах и тоске? Что надо делать, чтобы не покинуть эту жизнь в слезах и тоске?
– Надо не быть богатым, надо не быть нищим духом, не быть трусом, не быть подлецом, а после этого, - мама улыбнулась, - Надо ждать смерть, как невесту и быть ей верным, пока жизнь не разлучит вас.
– Яне могу понять тебя своими мозгами, женщина, - ухмыльнулся Калликандзаридис, - Но я понимаю тебя своими яйцами. Ты очень мудра. Моя теща говорит, что ты - ведьма, а она сама ведьма и знает в этом толк.
– Калликандзаридис повернулся к Алеше, - Твоя мать - ведьма, Алексис, бойся ее. Если ты не будешь послушным, она превратит тебя в лягушку или, не к ночи будь сказано - в женщину. Тогда, может быть, ты перестанешь ломать мои шезлонги.
– Это не я, - кем бы ни был Алеша, но краснеть он не разучился.
– Я знаю, - кивнул Калликандзаридис, - Если бы Афро села на колени мне, я бы сломал не только шезлонг, я бы сломал палубу своей яхты, я бы пробил ее дно и дно Эгейского моря и выпал бы где-нибудь возле Эйфелевой башни с ней в обнимку.
– С башней?
– хихикнула Афро.
– Ты еще не знаешь, что такое настоящая башня, девчонка, - угрожающе произнес Калликандзаридис.
– А ты не знаешь географию, капитан, - расхохоталась Алешина мама, - Вы бы выпали где-нибудь возле статуи Свободы, вместе с твоей башней.
– Ни в коем случае, - запротестовал Калликандзаридис, - Я бы сделал оверштаг, чтобы попасть в Париж. Терпеть не могу американцев, они суют тебе свои вонючие доллары, а потом блюют и ссут на палубу, потому, что не могут попасть членом выше фальшборта.
– А как поступают их женщины?
– поинтересовалась Афро.
– Женщины?
– удивился капитан, - Я не видел никаких женщин. То, что они с собой привозят, похоже на пластиковых кукол из секс-шопа, и непременно выпадает за борт каждый раз, когда присаживается на корме. Пацаны с берега завидуют мне оттого, что я вижу этот товар, в чем он сошел с конвейера, но ей-богу, когда я смотрю, как он елозит своими голыми задницами по моей палубе, то начинаю думать, что моя жена не так уж и плоха, хотя она старше Акрополя и ядовитей, чем мурена.
– Не лги, Маркос, - строго сказала Алешина мама, - Я точно знаю, что месяц назад ты набил морду торговцу на базаре, когда он сказал, что твоя жена орет, как ослица во время случки.
– Да, набил, - вызывающе ответил Калликандзаридис, - Хотя, тот ишакоёб был совершенно прав, она именно так и орет. Он хорошо знает, как орут ослицы во время случки, но только я имею право знать, как орет во время случки моя жена. Он нюхал следы Коры еще когда ей было четырнадцать лет, мы выросли в одном квартале, и с тех пор я бью ему морду регулярно, на Покров и на Пасху - не могу же я нарушать традицию.
– Конечно, нет, - согласилась Алешина мама, - Традиции, это то, что скрепляет наше общество и повышает его культуру. В России есть очень похожие народные обычаи.
– Русские - братский народ, - кивнул Калликандзаридис, - Я чувствую это особенно остро, когда смотрю на Афро с Алексисом и на обломки моего шезлонга, который обошелся мне в четыре драхмы на барахолке.
– Не лукавь, Марко, - улыбнулась Алешина мама, - Наверное, его забыл кто-то из туристов.
– Туристов?
– возмутился Калликандзаридис, - Американцы не забывают даже использованных гондонов - они просто выплевывают сперму в кок-пит, а русские не таскают с собой шезлонгов - они приходят со своим ящиком водки, на котором и сидят. Они не жадничают и всегда зовут меня выпить, но если их приезд, упаси господь, совпадает с каким-нибудь престольным праздником, то возникает массовое народное гуляние. В прошлый раз, мне выбили два зуба, наверное, какой-то брат, дай ему бог здоровья, взял их себе, в качестве сувенира со Святой земли.
– Наверное, такой обычай, - серьезно заметила Афро, - Не могли же они взять гвозди из твоего креста.
– Им слишком долго пришлось бы ждать, пока я дозрею до нужной степени святости, - ухмыльнулся Калликандзаридис, - А гвозди они могут купить за доллары возле любой церкви, вместе с церковью. У них на шее такие цепи, Афро, на которых можно якорь поднимать - они подняли бы и церковь с крестом, и тело на кресте, если бы попы его имели, чтобы продать.
– Я поймала тебя на богохульстве, Марко - удивленно подняла брови Алешина мама.
– Ты никогда не поймаешь меня на богохульстве, женщина, - ответил Калликандзаридис, - Ни у кого нет такой наживки, чтобы меня поймать. Никакая цепь не выдержит меру моей веры - я держу ее в сердце, а не на цепи, и нет такой хулы, которая не подошла бы по размеру нашим попам - это понимает даже моя жена, когда целует руку приходскому священнику.
– И все же, она ее целует?
– с любопытством спросила мама.
– Целует, потому, что лучше целовать руку, чем жопу. Только жопа нам и остается, если вообще не ходить в церковь. Церковь - это опора. Пусть там сидит хоть черт - я почитаю сан, а не человека, и не черта. Мое почитание делает размалеванную доску, которую можно купить на базаре - Богом, который не продается. Если я способен на пафос дистанции между собой и тем, что выше моей головы - я человек. А если я не способен смотреть вверх, я - собака, которая ищет кость под своими ногами. Вот чего не понимаешь ты, при всей твоей мудрости, женщина. И вот, что понимаю я, - Калликандзаридис.
– Да, - мама тихо покачала головой, - Потому, что ты - человек.
Глава 19.
Тропы, по которым ходил беспокойный мистер Дзампо, не являлись тайной для его душеприказчиков, именно поэтому он им и доверил заботу о своем теле. Ничего не найдя в обгорелой руине, кроме пары оплавленных замков от чемоданов, мистер Вич я мистер Гриззл-младший, вышли на охотничью тропу - с фотографией Дзампо в руках. Посещение банков крови не могло дать им в руки конец запутанной нити, на конце которой притаился мистер Дзампо, или болтался на крючке кусок его мяса. Но они получили тот ее отрезок, который соединял дату последней закупки крови и дату пожара. Отрезок равнялся семи дням. Из чего следовало, что в этот период мистер Дзампо должен был искать и мог найти другой источник - или свою смерть, весьма вероятно связанную с этим источником. Где мог искать источник жизни, иссушенный жаждой и искушенный в охоте на человека, доктор и преподаватель искусствоведения, чья жизнь проходила в университетской среде и околобогемных тусовках, если грелся у огней большого города, а не сидел у костра в амазонских джунглях, грызя чью-то ногу? Даже в Нью-Йорке узок был круг лиц, лицезреющих святой огонь искусства и греющихся от него, страшно далеки они были от народа, а уж в маленьких-то Афинах двое опытных детективов имели все шансы увидеть лица и не без пользы протусоваться через хоровод ликующих - просто приблизившись к огню. Вооружившись фотографией охотника и толстой пачкой мелких долларовых бумажек, мистер Вич и Гриззл-младшяй пошли по музеям, выставкам и арт-галереям, где и наткнулись, в конце-концов, на курчавого охранника. Охранник не отказал себе в удовольствии наступить на штиблеты наглым американцам, сующим ему свою замусоленную пятерку, и с радостью сообщил им, что самолично и коленом под зад выставил из галереи их соотечественника, пристававшего к местной девушке. Мистер Вич, упрятывая пятерку в потертый бумажник, ухмыльнулся мистеру Гриззлу - момент истины еще не настал, но они нашли точку отсчета и завязали первый узел.
А тот, кто разрубал узлы, сидел в это время в студии и делал набросок карандашом.
– Почему ты рисуешь Афро, которой здесь нет, - спросил, подходя к нему, Аристидис, учитель рисования, - Вместо того, чтобы рисовать натурщицу?
– Потому, что у меня всегда получается Афро, - ответил Алеша, - Что бы я ни рисовал.
– Это и плохо и хорошо, - Аристидис задумчиво покачал лысой головой, - Хорошо потому, что любое творчество выжимается из сексуальной любви. И плохо, если артист не умеет дозировать его по капле. Некоторые пропивают свой талант. Другие, - Аристидис не был учителем хороших манер, он был хорошим учителем рисования, - Проёбывают его. Если ты хочешь стать художником, ты должен брать от Афро то, что она дает, и делать из этого то, что хочешь. Я твой учитель рисования и я хочу видеть на этом листе бумаги натурщицу, а не Афро, которую видишь ты. Знаешь, почему я этого хочу?
– Почему?
– Потому, что у тебя есть талант. И я обязан научить тебя, продавливать этот талант по капле, - Аристидис ухмыльнулся в бороду, - Через узкую щель. И превращать каждую каплю - в палитру. Ты никогда не научишься делать вещи, если будешь делать только одну вещь. Я - надсмотрщик, я буду муштровать тебя, а ты будешь смиренно подвергаться муштре, которая называется школой. Иначе, мы закончим рядом - под забором. Ты - потому, что твой талант разорвет тебя. А я - потому, что я дерьмовый учитель. Понял? – Да.
– Рисуй натурщицу. У нее есть то,– Аристидис усмехнулся, отходя от Алеши, - Что есть и у Афро.