После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Через несколько дней в квартиру пришла женщина из Западного Берлина. В отличие от меня, ее знали все, потому что она общалась со многими из тех, кто в Берлине теперь принадлежал к RAF. Она проявила ко мне детское любопытство, но мы не поладили, и нам нечего было сказать друг другу. В любом случае, теперь мы вместе учились подделывать документы и практиковались на перепечатках, которые нельзя было использовать. Мне было очень трудно сосредоточиться на том, что я делаю.
Когда я не мог больше работать, я пытался читать. Но даже это было почти невозможно. Мне было очень трудно все время находиться в квартире, но я не осмеливался выходить. Меня пугал розыск. Это было похоже на огромный груз,
Люди постоянно входили и выходили из квартиры, и я была единственной, кто застрял там, словно замурованный. Моя голова становилась все пуще и пуще. Я сидел там, часами смотрел на воздух перед собой и бесцельно и бессмысленно проводил время. Ульрика огрызнулась: «Ты абсолютно ничего не делаешь!», а затем ушла, прежде чем я успел сказать ей хоть слово. Она была там больше всех, так как тоже жила в этой квартире. Однако незадолго до этого у нее начался роман с одной из других жительниц квартиры, и те несколько часов, которые они проводили вместе, они проводили за закрытой дверью. Другая женщина иногда присаживалась на минутку рядом со мной: «Я понимаю, что ты чувствуешь себя дерьмово, нам действительно нужно найти время, чтобы сесть с тобой и поговорить обо всем. Но, знаешь, у меня нет времени. Ты же видишь, что у меня слишком много дел.
Ульрика никогда не торопится. Она всегда хочет сделать все сразу, никогда не позволяет себе передохнуть. А когда у нас здесь есть час тишины и покоя, я просто хочу побыть с ней». Я понял, что она имела в виду, и устало кивнул с улыбкой. Но, поскольку она была слишком занята другими делами, она не могла мне ничем помочь. Поэтому иногда я просто злилась на них обоих.
Однажды Ульрика пришла с несколькими купленными цветными кусками ткани. Она разложила их на матрасах, а затем повесила на окна в качестве занавесок: «Я буду проводить достаточно времени в уродливых, серых камерах. Это место и так не должно выглядеть как тюрьма». Она совсем не была тщеславна собой и носила любую старую темную и непривлекательную одежду, которая совсем не подходила, даже не задумываясь об этом.
Я чувствовал себя совершенно одинокой и не знала, как мне выбраться из этой дыры без чьей-либо помощи. После того как я перестал ждать, что Хольгеру придет в голову идея самому явиться в квартиру, я попросил его приехать. Я надеялся, что он поможет мне снова встать на ноги. Однако остальные отклонили мою просьбу, сказав, что Хольгер нужен куда более срочно в другом месте. Кроме того, они сказали, что я должен забыть о том, чтобы мои проблемы решал товарищ, с которым я был в постели. Я был возмущен, но ничего не сказал. Меня очень задел их ответ. Я не хотел, чтобы Хелгер был в моей постели, я хотела поговорить с ним. Я знала, что он имеет какое-то представление обо мне и моей ситуации. Он казался мне единственным, с кем я могла поговорить, подумать о том, что мне теперь делать.
Однако мое отчаяние было вызвано не только ситуацией, в которой я сейчас находился, розыском и чувством потерянности в этой квартире. Перестрелка во Франкфурте тоже давила на меня. Я не был готов стрелять в себя, но у меня было с собой оружие. Я не стрелял, но выстрелы падали из-за меня, и в меня стреляли. Все выстрелы были ужасными, невероятно жестокими. Эта сцена снова и снова проносилась в моей голове, и воспоминания о выстрелах парализовали меня еще больше каждый раз, когда я думал о них. Мне казалось, что товарищ направил свой пистолет на полицейских и разрядил весь магазин, пока тот не опустел. В своем шоке я действительно ничего не видел. Однако я знал, что никогда не смогу забыть эти кадры и пролетающие мимо пули.
Спустя почти четыре недели Ульрика пришла с сообщением: «Мы встречаемся в другой квартире. Ты тоже должна прийти, потому что мы хотим обсудить, что с тобой делать». Я пошла с кем-то, кто оказался в квартире, в ближайший торговый центр и купила платье, пальто, туфли
В тюрьме
23 октября 1971 года. Когда я проснулась на следующее утро после первой ночи в тюремной камере, в нише в стене горела маленькая лампа, излучавшая неприятный, холодный, голубоватый свет и защищенная проволочной марлей. С тех пор она горела там каждую ночь.
Перед сном у меня отобрали синюю тюремную форму и дали на ночь белую рубашку, которая была слишком короткой.
Когда меня вывели на первую прогулку по двору, мне сковали руки наручниками за спиной. Они сказали, что я жестокий и очень опасный, и что по этой причине на меня надевают наручники каждый раз, когда мне нужно выйти из камеры. Когда они открывали дверь камеры, их всегда сопровождал тюремный надзиратель-мужчина. Позже две женщины-надзирательницы должны были постоянно стоять перед дверью. Каждый день на 30 минут они выводили меня на крошечный треугольный дворик между внешней стеной и женским блоком, чтобы подышать свежим воздухом. Ходить нормально было невозможно, потому что, в какую бы сторону я ни пошла, я оказывалась прямо перед стеной. Вооруженные охранники окружали двор и следили за каждым моим шагом. Их я ненавидела больше всего. И их ненависть ко мне была осязаема.
Они заперли меня в камере в конце длинного коридора рядом с административным крылом. Камеры рядом с моей, а также камеры выше и ниже меня были пусты. Никому из других заключенных не разрешалось разговаривать со мной или вступать со мной в контакт. Прежде чем открыть дверь моей камеры, все остальные заключенные должны были исчезнуть из коридора.
В моей двери было отверстие размером с книгу с плотно закрытой решеткой. Через это отверстие за мной наблюдали 24 часа в сутки через нерегулярные промежутки времени: когда я бодрствовал или спал, когда читал, писал или думал о чем-то, когда делал гимнастику или сидел в туалете, когда грустил, злился или хотел плакать.
Я находился под огромным давлением, окруженный стенами, оружием, взглядами других людей, контролем. Я ожидал засады в любую минуту. Я потерял голос, остался только шепот. Раньше я часто стоял на пути самого себя, чувствовал себя неуверенным и нерешительным. Но теперь я обнаружил в себе огромную силу, о которой раньше не знал. Мне нужно было защитить себя, и я знала, что смогу это сделать.
Я ничего не знал ни о жизни в тюрьме, ни об опыте других заключенных. В первые несколько дней я думал, что с каждым заключенным обращаются так же, как со мной. В то время ни у кого не было опыта изоляции. До моего ареста было всего несколько случаев ареста членов партизанских отрядов или других левых революционных групп. Только после того, как я впервые поговорил с адвокатами, которых товарищи организовали для представления моих интересов, я узнал от них, насколько необычными были условия моего заключения. Судья, к которому меня направили, распорядился: «Строгое одиночное заключение; руки Маргрит Шиллер должны быть скованы наручниками за спиной, когда она находится вне камеры; она должна оставаться в наручниках и во время перерыва для упражнений; камера должна освещаться днем и ночью, без перерыва; все светильники должны быть убраны из камеры; тюремная одежда вместо личной; тюремная одежда должна сниматься на ночь». Подобные строгие условия всегда существовали для заключенных, которые поднимали восстание; однако применение их таким систематическим образом, с первого дня и затем на долгосрочной основе, было особым обращением, которое использовалось особенно в отношении членов партизанского движения.