После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Мои адвокаты сделали все возможное в рамках закона, но столкнулись с отказом на всех уровнях юрисдикции, вплоть до Федерального суда.8 Они выдвинули обвинения против судьи, который распорядился об одиночном заключении, написав в своих основаниях для таких обвинений: «Эта мера не имеет никакого оправдания.
Единственное объяснение этому заключается в том, что Маргрит Шиллер систематически и преднамеренно подвергается пыткам, лишается свободы и унижается, а ее наказание является публичным примером, призванным сдержать других, с целью измотать заключенную до того, как она даст показания». Более того, обстоятельства моего ареста были «ужасающим продолжением так называемой пресс-конференции, на которую главный суперинтендант Гамбурга устроил так, что арестованную Маргрит Шиллер вели насильно, как животное. Направление, которое здесь было выбрано,
С момента моего ареста со мной обращались как с врагом государства, несмотря на то, что федеральная прокуратура правильно заявила, что я был лишь «на задворках группы Баадера-Майнхоф». Однако социал-демократическая судебная система Гамбурга пошла на большие расходы и усилия ради этой роли в кулуарах. После моего ареста постоянное охранное патрулирование тюрьмы было усилено десятью людьми и двадцатью сторожевыми собаками, а внешние стены тюрьмы Хольстенгласис были так освещены прожекторами, что было светло как днем. Законные власти оправдывали такие меры тем, что они должны были предотвратить мое освобождение с применением силы.
Директивы, изданные судьей по вопросам содержания под стражей, также означали, что после посещения моих адвокатов я должен был раздеться догола в присутствии двух надзирательниц, а затем подвергнуться личному досмотру. Во время этих действий я весь напрягся. Заставить меня раздеться должно было лишить меня достоинства и заставить подчиниться.
Я сосредоточился на том, чтобы сделать броню из своего лица, своей кожи, броню, которая отражала бы все их взгляды. Внешне я оставалась холодной и жесткой, а внутренне собирала все свои силы для самозащиты. Для женщин-надзирательниц в Гамбурге также было в новинку ежедневно проводить личный досмотр пнсонера. Некоторые из них стыдились и старались не смотреть на меня. Мне пришлось терпеть это унижение в течение нескольких недель, пока окружной суд не отменил это решение.
Уже через несколько дней после ареста я получил свою первую почту. Многие письма приходили от людей, которых я совсем не знал. Инцидент с удушением перед камерами на следующий день после моего ареста вызвал ожесточенные общественные дебаты о том, как далеко может зайти полиция, о нарушениях человеческого достоинства и конституционного верховенства закона. Во многих письмах люди свидетельствовали о своем возмущении и солидарности. Отдельные лица, адвокаты и группы выдвигали обвинения. Заместитель министра юстиции земли Северный Рейн — Вестфалия Ульрих Клуг назвал все произошедшее «жестоким актом полицейского насилия», и многие ему аплодировали. Один человек, работавший в порту Гамбурга, обвинил главного суперинтенданта в использовании «методов гестапо», за что через несколько месяцев был оштрафован за клевету. Я также получал письма, в которых люди выражали свое уважение к тем, кто начал вооруженную борьбу.
Мое имя стало известным в одночасье. Газета Stern напечатала статью на нескольких страницах с фотографиями, которые им дали мои родители.
Другие женщины-заключенные наблюдали за мной из окон своих камер, любопытные и дружелюбные, когда я была внутри своей камеры.
Когда они выходили на зарядку, смеялись и болтали вместе, я наблюдала за ними из своей камеры. Несмотря на то, что вступать в контакт со мной было запрещено, не одна из них здоровалась со мной или показывала мне знак победы вторым и средним пальцами. По вечерам, когда все были заперты в своих камерах, женщины переговаривались друг с другом от окна к окну. Они также обращались ко мне, спрашивали, как у меня дела, откуда я и скоро ли меня освободят. У меня не было своего радио, но в каждой камере был громкоговоритель, и мы могли слушать любую радиопередачу, которую выбирал директор тюрьмы. Когда ставили хорошую музыку, я подключал наушники, включал громкость на полную и танцевал, насколько позволял кабель. Музыка пронизывала все мое существо, давала мне энергию, немного раздвигала стены. Каждая песня напоминала мне о людях, моментах, чувствах. Голос Рода Стюарта напомнил мне, что Ульрика всегда включала усилитель, когда по радио звучала одна из его песен. Позже она досадовала, что ей так нравилась его музыка.
Жизнь в тюремной камере казалась мне чем-то знакомым. Больше всего в детстве и в подростковом возрасте я переживал одиночество. Это изменилось только за последние годы в университете и в Гейдельберге. В тюрьме, как ни странно, я поначалу чувствовал себя менее одиноким, чем когда жил дома. Однако это оказалось иллюзией, поскольку я еще ничего не знал о полной изоляции, тюрьме внутри тюрьмы.
Уже в ночь ареста я отказался делать какие-либо заявления. Постановление о заключении под стражу показало, что судебные органы надеялись измотать меня жесткостью. После нескольких дней, проведенных в камере, распорядок дня был прерван.
Я уже отсидел свой срок во дворе, когда за мной пришел надзиратель и провел меня в пустую камеру по соседству. Там сидели два офицера из Федеральной криминальной полиции (СКА): «Мы хотели бы поговорить с вами в тишине и покое. От одного человека к другому. Вы знаете, что против вас выдан ордер на арест за убийство и покушение на убийство и в связи с перестрелкой во Фрайбурге, но все не должно оставаться так, как есть. Возможно, вы поможете нам прояснить, как все это могло произойти. Однако мы не хотим, чтобы такая умная девушка, как вы, жила в таких условиях дольше. Пожалуйста, садитесь! Итак, расскажите нам, с кем вы были на автостоянке в Бремгартене». Я выслушала их, все время стоя, потом тихо сказала, что мне нечего им сказать, ни единого слова, и прошла мимо надзирателя, который ждал у двери, и вернулась в свою камеру.
Примерно через неделю, когда я как раз возвращался в камеру со двора, люди из БКА повторили попытку. Они разговаривали со мной на глазах у всей команды тюремных надзирателей, которые были собраны вместе. Я пришел в ярость и закричал, чтобы они наконец оставили меня в покое и что я брошу им в голову первый попавшийся предмет, если они снова появятся там.
После этого они оставили меня в покое. Однако судебные власти пытались найти другие способы расправиться со мной. Однажды утром, в начале декабря 1971 года, я только что поменял свою ночную рубашку на тюремный комбинезон, как вдруг они сказали: «Собирайте только то, что вам действительно нужно. Вас переводят. Остальные вещи мы отправим дальше». Когда я спросил, куда меня переводят, ответа не последовало. Перевели? Почему? Мои адвокаты не сказали об этом ни слова. Как обычно, на меня надели наручники. Несколько надзирателей подвели меня к машине без опознавательных знаков, которую сопровождала колонна машин с опознавательными знаками во главе и в хвосте. Они промчались по городу с мигающими синими огнями и воем сирен, не обращая внимания на красные огни, и подъехали к территории спортивного комплекса, где ждал вертолет с уже запущенными роторами. Я стоял посреди этого огромного полицейского присутствия, все с оружием наперевес, и не знал, смеяться мне или плакать. Полицейские, все в штатском, были нервными и суетливыми. Они боялись, что будет попытка освободить меня. Массовое присутствие полиции при переводе заключенных из партизанского отряда должно было продемонстрировать, что возможные попытки освобождения заключенных будут встречены насильственными мерами. Но это была и демонстрация силы.
Вертолет пролетел некоторое расстояние до автострады и приземлился на зеленом участке земли посреди перекрестка автострад. Там ждали несколько полицейских машин без опознавательных знаков. В течение нескольких часов колонна ехала в южном направлении. Водители и пассажиры отдельных машин поддерживали радиосвязь друг с другом, по маршруту следования были контрольные пункты. Я старался впитать все, что мог, от проносящейся мимо сельской местности, от машин и людей. Я подозревал, что еще долгое время не смогу увидеть никакой сельской местности и только очень мало людей.
Места, где мы останавливались, например, чтобы сходить в туалет, были оговорены заранее. Везде, куда бы мы ни поехали, нас ждали маркированные машины. Когда полицейские выходили из машин, они брали с собой свои автоматы, которые в противном случае лежали на полу во время езды.
После одного из перерывов в пути вдруг раздался громкий взрыв. Два милиционера справа и слева от меня и тот, что сидел на пассажирском сиденье впереди, подняли свои автоматы, пригнулись и толкнули меня вниз между двумя рядами сидений. Водитель вильнул и с визгом шин выехал на обочину. Двое полицейских выскочили из машины с автоматами наготове и бросились в кюветы на обочине. Следующая машина в колонне затормозила, из нее выскочили полицейские, также с автоматами наготове. Затем один из них крикнул: «Шина! Посмотрите на шину!» Прошло мгновение или два, пока все поняли, что произошло, и тогда они начали смеяться, испытывая облегчение. Одна из задних шин автомобиля лопнула, что прозвучало как выстрел. Мне пришлось остаться сидеть в машине, пока они меняли шину, затем путешествие продолжилось.