После России
Шрифт:
– Я вообще удивляюсь, что вы оказались в Москве в такое время! – вежливо ответил он, разглядывая знаменитость. Он бы предпочел, чтобы знаменитая писательница была похожа на Кристину, но у Кузнецовой были коротко стриженные редкие волосы, неухоженная кожа и плохая фигура. В обычной жизни он бы даже не обратил на такую внимания.
– А что вас связывает с патриархом?
– Почти ничего. Я привезла гуманитарную помощь, патриархия – принимающая сторона. Решила остаться и попросила патриарха организовать встречу с вами, если получится. Он согласился, вот я здесь. Спасибо вашим ребятам, они меня прямо от гостиницы забрали и довезли!
Вручение русскоязычному писателю Нобелевской премии стало сенсацией, но скорее среди образованной публики. Власти Русской Республики и других построссийских государств были застигнуты врасплох: сочинения Кузнецовой мало кто читал, а те, кто все-таки читал, считали их вредными и неправильными.
Особенно негодовал Юркевич. Сам генерал, впрочем, ничего не читал, но его накрутила Наталья Петровна. Она пыталась обаять известную писательницу, настойчиво приглашала в свои салоны и на балы, и та несколько раз принимала приглашения. Кончилось все выходом пьесы «Дурацкая республика», где мадам Юркевич узнала и себя, и своего мужа, и своё окружение. На Кузнецову обиделись, и она больше в Рязани не появлялась, предпочитая жить в Санкт-Петербурге, иногда наезжая в Москву, где ооновская администрация относилась к ней с почтением.
Премию она получил, конечно, не за ту пьесу, а за цикл психологических романов «На сломе», где Кризис был фоном для трагедии одной большой семьи.
Юркевич боялся идти против мнения уважаемых международных институций и, сжав зубы, велел чествовать лауреата исключительно как явление культурной жизни Русской Республики, то есть как продукт своих неустанных забот о ней. Тогда Пирогов первый раз услышал имя автора, но ничего из её книг так и не читал.
– У меня немного времени, ситуация сами видите какая… Может, вы не знаете, но коалиция значительно ускорила продвижение, так что нам приходится горячо. Чем обязан? Надеюсь, вы не по поручению патриарха пришли меня уговаривать?
– Я много времени не займу. Вовсе не по поручению, что вы! Я бы и не согласилась на подобную просьбу. Он, конечно, меня просил. Но я тут по собственному желанию и со своей целью.
– С какой же?
– Знаете, я хотела бы принять у вас исповедь. Не больше и не меньше.
Пирогов засмеялся:
– А говорите, что не связаны с патриархом. Вчера, когда он мне сказал о вас, он как раз призывал меня исповедаться ему.
– Нет, я не в этом смысле. Я писатель, а не священник. Кроме того, русский писатель, это накладывает на меня некоторые обязанности.
– Что за обязанности такие у русских писателей?
– Учитывая, в каком положении оказалась наша с вами страна, я как человек русской культуры стою над всеми этими государствами и перед всем миром отвечаю за нас, за русских. За всех русских, в том числе и за вас.
– Какая вы самоуверенная. А я вот, признаться, ничего из ваших книг не читал. Может, и зря. Но уж извините, так получилось. И уж точно вас не уполномочивал вас за меня отвечать. Я и сам пока могу!
Дама была хоть и не красивая, но обаятельная, и Пирогову разговор начал даже нравиться.
– Зря, конечно. Почитайте. Интересное какое слово – уполномочивать! Я вас, кстати, тоже не уполномочивала делать то, что вы делаете. Но вы же делаете, и ваш этот Бурматов с утра до вечера верещит от имени всего русского народа. Так что мы квиты.
– Хорошо, давайте, исповедуйте меня.
– Можно, я буду записывать наш разговор?
– Пожалуйста!
Она достала из сумки старенькое устройство и поставила его рядом с чашкой – объективом на Пирогова.
– Ну, начнем… Скажите, вы уверены, что пошли правильным путем?
– В каком смысле?
– В смысле возрождения России, конечно.
– Что вы имеете в виду?
– Все я имею в виду… Откуда эта идея, что Россия – это страна как при Путине, как при Сталине? Обязательно до Тихого океана?
– А как иначе-то?
На самом деле Пирогов никогда не думал на эту тему. «Я и о возрождении России до восстания не особо думал, если уж честно!» – подумал Пирогов, но не решился сказать вслух.
– Есть много разных «иначе», хотя сейчас, наверное, уже и нет. Вы не задумывались, что обустройство родной нашей центральной России более здравая идея, чем из кожи вон лезть ради далеких территорий?
– Обустроить – это как Юркевич обустраивал?
– Ну, Юркевич… Нет, конечно. Юркевич и вся история Русской Республики – это карикатура на то, что можно было бы сделать. Вы прекрасно знаете, что я никогда не любила Юркевича, и это взаимно.
– Деталей, врать не буду, не знаю. Я не очень следил за интеллектуальной полемикой, если честно.
Кузнецова посмотрела на него с ироничным интересом.
– Зря не следили, дорогой Владимир Егорович! Вам было бы интересно. Россию, конечно, жалко – но не всю и не всем. Мне вот жалко, я её любила и до сих пор люблю. Но какую Россию? Простор, размах, широту – да. Язык, литературу, музыку – да. Наших людей, таких разных и таких одинаковых, – да. Но исчезнувшее государство – нет. Империю развалившуюся – нет. Когда-то давно она, правда, создала нашу культуру. Ведь наша культура, которой мы можем гордиться, – это не старославянская письмена, не церковные напевы и не византийские иконы. Мы молодая европейская нация, наш золотое время – девятнадцатый и двадцатый века. Столько тогда было создано и восторженно принято миром! Но ведь создавалось всё по европейским канонам – и музыка, и литература, и живопись. Но наша власть вбила себе в голову, что нам тысяча лет и гордиться надо не тем, что мы создали, влившись в Европу, а византийским православием и вымышленным прошлым. Зачем нам все эти киевские князья? Они династические предки каких-то древних московских князей – разве это повод? Вам это важно? Впрочем, вы хоть на Украину уже не претендуете, и то прогресс… Династия Рюриковичей прервалась еще на Федоре Иоанновиче. Так какой Киев-то? Зачем он нам? Язык, на котором написана наша классика и на котором мы с вами сейчас говорим, – он ведь не из Киева, это, по сути, искусственный язык, созданный в имперских канцеляриях. Скажете, слава империи? А я скажу, что это судьба всех крупных языков, включая латынь и греческий. Нельзя руководить огромной империей, говоря на деревенских диалектах. Нужен общий язык. Язык – это, наверное, лучшее, что нам оставила Россия. Но кто об этом думает? Я вот думаю, а вы – нет. И Путин ваш любимый не думал. Надо было вкладывать миллиарды в язык, в культуру, в науку, чтобы через них влиять на мир и его судьбы. Но тогда все сделали наоборот – поссорились с ближайшими соседями, превратили язык в символ империи и насилия. Я, и, к счастью, не только я, приложила огромные усилия, чтобы исправить ситуацию. Кризис был страшным надломом, но он дал нам шанс – уйти в себя и возродиться, явить миру что-то хорошее, новое, показать, как во множестве стран наш язык и наша культура остаются главным стержнем. То, что мне дали премию, – это был аванс всем нам. У меня было много встреч, в том числе и с паном Качеком, который возглавляет Наблюдательную комиссию. Милейший человек, кстати. И он, и гораздо более влиятельные лица говорили мне: да, получилось нехорошо, некрасиво. Да, у русских есть повод обижаться на весь мир. Но они готовы были к тому, чтобы пойти нам навстречу. Если бы территории центральной России объединились в конфедерацию и назывались Россией – никто бы не был против. Во всяком случае до того, как вы начали свое восстание. Юркевич никому не нравился. Нужна была программа возрождения России не как империи, а как большой, хорошей, доброй страны, где всем рады и никому не грозят. Страна, где русский язык и русская культура – костяк и опора, если хотите – смысл. Россия могла бы возродиться без всего вот этого, понимаете?
– То есть они готовы были, а мы ничего не знали? Что ж они нам не сказали? Может, вы какой-то аванс и получили, Анна Игоревна, но до меня он не дошёл. Как и до миллионов других людей!
– Вы же сами говорите, что не следили за полемикой. Всё обсуждалось, но, наверное, не там, откуда вы брали информацию… Когда случилась кровавая бойня с НОРТом, я всем говорила и писала, что это тревожный знак, надо что-то менять! Были очень интересные встречи, меня многие поддерживали.
При упоминании НОРТа Пирогов вздрогнул, но, увидев, что собеседница не собирается задавать неприятные вопросы, успокоился.
– Когда началось ваше выступление, я думала, что не всё потеряно. В конце концов все эти разговоры могли тянуться вечно, а вы просто поставили их перед фактом. Москву, заметьте, вам отдали даром. Никакого сопротивления. Почему? Потому что не особо она и нужна кому-то, наша Москва. Как и всё остальное, прямо об этом говорят. Но когда я прочитала ваш манифест… Эх, Владимир Егорович, зачем вам Сибирь? Поволжье – это понятно, это логично. Но зачем вам Урал? Я еще понимаю, Новгород, Псков, Архангельск. Хотя не факт, что даже там люди хотят с нами объединиться. Уровень-то жизни там другой, во всяком случае в Поморье. Я регулярно бываю с лекциями Новгороде – приятный город, хороший университет, все говорят по-русски. Они, может, и рады быть частью широкого русского пространства, но зачем им вы с Путиным и Сталиным? Тем более с Иваном Грозным. Там он главный антигерой, между прочим. И не зря, учитывая, что он там натворил. Ну, это я отвлекалась… До последнего была надежда, что вы успокоитесь на Поволожье и не полезете разорять Конфедерацию, а вы полезли. Это я не упоминаю о казнях и расправах – зачем вы так? Как бы плох ни был Юркевич, каким бы палачом ни был Денисенко, но это же варварство – устраивать публичные казни! Розенгольц, конечно, тоже был не ангел, но он-то совершенно точно никого не убивал, и если в чем и виноват, то только в воровстве. Зачем вы это устроили?