Последний барьер. Путешествие Суфия
Шрифт:
— Сколько денег мне просить? Как долго я останусь в пансионе?
— Я не имею ни малейшего представления, — ответил он. — Я не судья, и это зависит от многого. А теперь, пожалуйста, отправляйся. Мне нужно работать.
Живя в пансионе на Босфоре, ничего не делая, никуда не выходя, даже не читая книг, я начал понимать, насколько мы тотально бессильны в этом мире до тех пор, пока в нас не произойдут реальные изменения. День за днем я вставал рано, выполнял различные практики, которым за последний год обучил меня Хамид, и немного физических упражнений для поддержания формы. Пансион, как и другой дом, был выстроен над самой водой, но моя комната была маленькой хижиной, окно которой выходило в каменный двор, где была прикована цепью к стене огромная восточно-европейская
повторялась по много раз на дню, и хотя ее цепи не хватало до дверей моей комнаты, я должен был пробираться вдоль стены патио, поскольку собака обходилась со мной так же, как и с теми, кто входил с улицы.
После утренних упражнений я шел в большой дом завтракать. Мои деньги пришли из Англии примерно неделю спустя; но тот факт, что у меня теперь есть деньги, которых хватит на достаточно неопределенный период, не улучшил моего настроения. Делать было совершенно нечего, и никто в пансионе не говорил ни по-английски, ни по-французски. Большинство обитателей рано утром отправлялись на работу и возвращались только к ужину, который подавали на веранде. Время ужина было лучшим временем дня, поскольку мы сидели и смотрели на лодки, а когда была хорошая погода, наблюдали, как садилось солнце. Хотя в основном шел дождь, а холодный ветер задувал в оконные щели. День за днем я сидел там и ел то, что мне подавали, без особого интереса. Иногда я подолгу спал из-за острой бесконечной скуки. Я понимал, что это было испытание, но цель его была забыта, и если бы не страх за то, что могло бы произойти, я бросил бы все здесь и сейчас и уехал бы назад в Англию. Хамид находился всего в нескольких минутах ходьбы от меня, но телефон никогда не звонил для меня. Не было никаких писем, сообщений. Абсолютно ничего.
Спустя какое-то время, когда у тебя нет работы, некуда идти и не с кем поговорить, наступает момент, когда ты остро начинаешь понимать свою полную никчемность. Ты мог бы считать, что выполняешь какую-то миссию, или какой-то внутренний голос мог бы говорить тебе, что ты поступаешь правильно, или какое-то предвзятое мнение о том, что это означает, могло бы пытаться помочь тебе. Но когда ты остаешься совершенно один с приказом ждать неопределенное время, ты начинаешь понимать, насколько же мало ты знаешь на самом деле.
В течение нескольких первых дней мой ум напряженно трудился, когда я пытался вновь и вновь вернуться к событиям, приведшим меня к такому положению. Часами я обдумывал один определенный аспект моего путешествия, пытаясь отыскать в нем для себя хоть какой-то смысл. Я пытался выяснить, действительно ли я верил Хамиду, или дурачил себя. Иногда я думал, что на самом деле ненавижу его. Он был такой загадкой и, хотя он и сказал мне, что я должен подчинить свою волю воле Господа, мне казалось, что я пожертвовал свою свободную волю ему, а не Господу. И сейчас я был в ловушке, без собственной воли. Я делал то, что мне говорили, но теперь в моем мозгу возникал вопрос: действительно ли Хамид знал, что он делал? Возможно, он уводит меня в сторону. Я воображал, что на этом пути я смогу разрешить некоторые свои проблемы и научусь жить более легко. Все получилось наоборот. И если до отъезда в Турцию я располагал хоть каким-то спокойствием разума, то сейчас, конечно, у меня не было ничего подобного. И вот я здесь, торчу в центре Стамбула, не зная, что произойдет дальше и пошло ли мне на пользу хоть что-то из того, через что я прошел. Я не знал, сколько мне оставаться в этом пансионе; это могли быть месяцы — возможно, даже годы! И эта перспектива повергала меня в часы и дни, полные отчаяния. Я даже начал подумывать о том, как сведу счеты с жизнью, поскольку ощущал себя все более и более никчемным. Потом я подхватил грипп.
В течение недели я был настолько болен, что не вставал с постели. Хозяин пансиона приносил мне суп и фрукты, но я был настолько слаб, что не мог поднять голову, и едва мог глотать. Поскольку мне не становилось лучше, и у меня была высокая температура, он настоял на том, чтобы пригласить доктора, который колол мне пенициллин, брал непомерные деньги и возвращался на следующий день, чтобы повторить процедуру. Я все больше слабел, так что когда температура постепенно пошла на спад, я едва мог пересечь двор. Хозяин был не очень ласков со мной — он был обеспокоен ответственностью за мое пребывание у него, а, кроме того, он с большим подозрением относился ко мне, потому что я только и делал, что сидел или спал весь день.
Еще через неделю я стал чувствовать, что силы возвращаются ко мне, да и погода стала удивительно весенней. От Хамида не было никакой весточки, и я был убежден, что не выдержал испытание, данное мне. Я был слаб, сильно похудел, перестал беспокоиться так или иначе о том, находился ли я на духовном пути или вне него, и мне действительно больше не хотелось отыскать «Истину» — какой бы она ни была. Я только хотел поскорее убраться из этого места, как только достаточно окрепну, вернуться в Англию и попытаться начать жить с того места, где я остановился. Жизнь была бесцельной, это путешествие превратилось скорее в кошмар, чем в приключение, и хотя я и раззадоривал себя, что у меня достаточно смелости, чтобы позвонить Хамиду, но на самом деле я знал, что слишком боюсь набрать номер.
Наконец, когда солнце стало действительно теплым, я решил отправиться на прогулку по Босфору. Черт с ним, с Хамидом, и его практиками — кроме того, прогулка и свежий воздух пойдут мне на пользу. Я до сих пор был слаб, меня мучил ужасный кашель, поэтому я решил, что поездка к Черному морю будет тем, в чем я нуждался. В конце концов, я набрался немного смелости и позвонил Хамиду, чтобы рассказать ему о своих планах.
Он никак не отреагировал ни на мой звонок, ни на сообщение о моей болезни.
— День такой хороший, Хамид, — сказал я, — что я решил отправиться прогуляться немного по Босфору и подышать свежим воздухом.
— Какая прекрасная идея, — ответил он. — Надеюсь, что ты хорошо проведешь день.
Все было в порядке! Впервые за несколько недель, проведенных в пансионе, я был счастлив и окрылен. Я отправился на пристань, куда приходили корабли, и на первом попавшемся поплыл по Босфору и прекрасно провел время, останавливаясь в маленьких городках по дороге, переходя с одного парома на другой.
Я возвратился в пансион с наступлением темноты. Не прошло и десяти минут, как хозяин постучал в мою дверь, чтобы сообщить, что мне звонили.
Это был Хамид. Его голос был холоден и сух на другом конце провода: «Пока тебя не было, кто-то приходил к тебе. Очень жаль, но этот человек не мог ждать, поэтому он ушел», — я услышал щелчок на другом конце линии.
В моей комнате было одиноко как никогда. Мое хорошее настроение поменялось на старое отчаяние. Что это могло бы значить, что кто-то приходил ко мне? Я никого не знаю в Стамбуле за исключением Шейха, но, без сомнения, это был не он. Хамид сказал это так, как будто я не прошел испытание — хотя, вместо того чтобы орать на меня и отправить меня в Лондон, он просто оставил меня болтаться еще раз. В этот вечер я велел принести вина в свою комнату. Я выпил целую бутылку и когда, наконец, я стал засыпать, то твердо решил уехать в Англию следующим утром.
Но утром мое настроение немного улучшилось, и я решил предпринять последнюю попытку достичь того, за чем меня отправили в пансион. Испытание было связано с терпением, в этом я был уверен, но кроме этсго в нем было что-то еще.
Но когда еще одна неделя минула в скуке, я решил прогуляться по Босфору во второй раз. Опять я позвонил Хамиду и опять он сказал, что считает прогулку прекрасной идеей, поскольку я еще не совсем оправился после гриппа. И снова я подумал, что все будет хорошо. И опять, когда я вернулся вечером, Хамид позвонил мне. «Пока тебя не было, приходили они», — сказал он.