Последний порог
Шрифт:
— Ночью я сильно перепугался. Был даже момент, когда мне казалось, что мы с тобой больше не увидимся. — Он сжал лоб ладонями. В прищуренных глазах застыла боль. — Хотел бы я верить твоим предчувствиям, но нам нужно быть готовыми ко всему. Страна четвертый месяц находится под пятой нацистов, а это значит, что здесь хозяйничает не только вермахт, но и гестапо.
В этот момент из спальни донесся голос Ковачне, которая напевала что-то печальное. Андреа встала и поплотнее прикрыла дверь.
— Я никогда не спрашивал тебя, — медленно выговаривая слова, начал Бернат, — принимаешь ли ты участие в какой-нибудь антифашистской организации. Если принимаешь, ты мне все равно не скажешь. Ты и теперь можешь не отвечать на мой вопрос, но у меня есть кое-какие подозрения. Моя обязанность — предупредить тебя. Гестапо — это не наша политическая полиция. Вполне возможно, что оно располагает самой разветвленной в мире сетью агентов. Для тебя, видимо, не новость, что агенты гестапо имеются даже среди членов венгерского правительства. Однако для тебя лично опасность представляют отнюдь не министры. И для твоих друзей тоже. — Голос Берната стал таким, как будто он уже твердо знал, что друзья его дочери являются членами какой-то подпольной организации. — О гестапо нам известно очень мало, и очень мало кто знает о том, что помимо агентов оно располагает большим количеством технических средств сбора информации.
Андреа слегка улыбнулась:
— Благодарю тебя за предупреждение, папа. — Хитро улыбнувшись, она добавила: — И от имени моих друзей тоже. Но ведь и у меня возникли кое-какие подозрения.
— В отношении меня?
Андреа кивнула.
— Ну, например, источники твоей информации.
— Журналистика — моя профессия, — ответил Бернат. — Ею я занимаюсь уже сорок лет.
— Я тебя понимаю. — Андреа протянула руку: — Мы договорились, что будем взаимно оберегать друг друга. Идет?
— Я бы хотел, чтобы ты еще немножко задержалась.
— Боже мой, какой же ты сегодня галантный! Папа, что с тобой?
— Пока ничего, но с человеком всегда что-нибудь случается, когда он этого не ждет. — Андреа выглянула в окно, не желая, чтобы отец заметил по ее лицу, что она его жалеет. — Я расскажу тебе о том, что произошло второго декабря девятнадцатого года... — Голос Берната дрогнул, а глаза слегка затуманились. Трубка, которую он держал в руке, слегка задрожала. Чиркнув спичкой, он прикурил.
— Расскажи, я тебя внимательно слушаю.
— Декабрь в тот год выдался на удивление холодным. Твоя мать заболела двусторонним воспалением легких. Нужно было топить печку, а в городе невозможно было достать топлива. У меня не было другого выхода, и я поломал на дрова стулья. Еще не был отменен комендантский час, а спецотряды организовывали облавы на членов директории и вообще на коммунистов. В то время я был разъездным корреспондентом телеграфного агентства. Мне повезло — публикуемые заметки шли тогда без подписи, а лишь с пометкой «Наш выездной корреспондент сообщает», а то и вообще безо всякой пометки. Короче говоря, мое имя осталось в тени и меня никто не беспокоил, а о том, какие кровавые расправы устраивали, ты, видимо, не раз слышала, и я не буду повторяться.
Солнце теперь светило прямо в комнату, отчего сразу стало жарко, и Андреа опустила жалюзи.
— Был у меня в ту пору один знакомый печатник. Звали его Имре Кадар. Высокий такой, здоровый, лет тридцати, с лучистыми глазами. В молодые годы он побывал в Париже и Лейпциге, где изучал типографское дело. В семнадцатом году его ранили на итальянском фронте, более полугода он провалялся в госпитале, а после демобилизации стал работать в типографии наборщиком. Его жена, по имени Эстер, была дочерью учителя. Настоящая еврейская красавица. В марте семнадцатого года я был у них на свадьбе одним из свидетелей, а два года спустя, в январе девятнадцатого, крестным отцом их дочушки. Имре к тому времени стал одним из руководителей так называемого Рабочего дома. Разумеется, местное начальство не любило его, распространяло различные сплетни, называло еврейским наемником. Более того, после их свадьбы уволили с работы учителя Мозеша Кенига под предлогом, что он является, так сказать, духовным наставником Имре. — По лицу Берната скользила кроткая улыбка. — Бедный Мозеш! — продолжал Бернат. — Он был так далек от большевистских взглядов!
Андреа невольно бросила взгляд на часы, которые показывали тридцать пять минут девятого. Если бы отец рассказывал покороче, она бы еще успела немного поплавать в бассейне. Но вряд ли он быстро закруглится. Она была несколько удивлена его поведением, тем более что раньше он никогда не грешил сентиментальностью, теперь же его столь подробный экскурс в прошлое вызывал у нее подозрение. Однако она ничего не сказала отцу, она не могла его обидеть: он и в самом деле прав — они очень редко встречаются и совсем мало разговаривают.
А Бернат тем временем продолжал свой рассказ.
— Дело Мозеша приняло характер крупного политического скандала. После революции Каройи он был полностью реабилитирован, его даже назначили директором городской гимназии, что еще больше обозлило его врагов.
— А что сталось с женой Имре Кадара, этой библейской красавицей? — спросила Андреа и тут же пожалела об этом, так как уловила в собственном голосе оттенок насмешки и нетерпение. — Не сердись на меня, — сказала она, — но я никак не пойму, куда ты клонишь.
— Я нисколько не сержусь, — ответил Бернат. Он, разумеется, почувствовал нетерпение дочери, но уж коли начал этот разговор, то решил довести его до конца. Налив в рюмку сливовой палинки, он выпил и сразу же почувствовал некоторое облегчение. Речь его потекла свободнее: — Имре стал членом директории. Я знаю, что Мозеш умолял его не заниматься политикой, лучше подумать о своей семье, ссылался на то, что тот квалифицированный рабочий и может хорошо зарабатывать.
— А Эстер? Она что говорила?
— Она молчала. Не воодушевляла Имре, но и не мешала ему в его работе. «Ты лучше знаешь, что тебе следует делать», — говорила она.
— А что ты ему говорил?
— Я знал, что Имре не карьерист, а честный человек и революционер по убеждению. Разве можно настоящего артиста уговорить бросить театр? Так мог ли я сказать ему нечто подобное?! Имре замучили — так говорили знающие люди. — Бернат замолчал, лицо его окаменело. Со стороны проспекта Пожони послышался звон трамвая. — Они пытали его, а потом зарыли по шею в землю, а Мозеша и его жену принудили смотреть на эту расправу, а затем расстреляли и их.