Последний шанс
Шрифт:
Они зашли на «участок». Это была часть подъезда, отгороженная стенкой. Все всегда ходят с черного хода. Но в доме был и парадный. За ненадобностью его и переоборудовали под «участок». Дробов гордился своей конторой. Здесь висели плакаты в назидание правонарушителям. Стоял письменный стол образца военных лет, и несколько стульев вдоль стены. «А мебель дотошный старлей, видимо, собрал у жильцов, — догадался Иван Иванович. — Кто-то помог ее отреставрировать...»
Участковому бы кабинет на две комнаты, с солидной мебелью. Чтобы зашел посетитель и сразу почувствовал — перед ним представитель Советской власти, олицетворяющий собой незыблемость советского закона.
«Вот за границей...» Впрочем, как там, за границей, — майор милиции Орач мог судить только по зарубежным фильмам. Но он был убежден, что служба участковых инспекторов должна иметь более солидное техническое обеспечение: рацию, транспорт, контору... И жить инспектор должен на своем участке.
Схема места происшествия была выполнена Дробовым, можно сказать, с любовью. В три цвета. Она позволяла как бы подняться над местностью и обозреть оперативный район с птичьего полета.
— Двадцать седьмого апреля, — давал пояснения Дробов, — серый «жигуль» был замечен возле столовой, вот здесь, — показал он на кружочек, перечеркнутый крестиком. Рядом стояла дата и время: 14.00. — Это было в обеденный перерыв. Сюда пообедать нередко съезжаются водители. Столовая заводская, кормят неплохо и цены рабочие. В мебельном с четырнадцати ноль-ноль до пятнадцати ноль-ноль тоже обеденный перерыв. Двадцать восьмого апреля перед вечером те же «Жигули» стояли у четвертого подъезда дома номер восемьдесят семь. — Старший лейтенант постучал по второму аналогичному кружочку с крестиком. — Инкассаторы подъезжают к служебному входу в восемнадцать ноль семь, и от четвертого подъезда восемьдесят седьмого дома должно быть хорошо их видно. Серые «Жигули» стояли и двадцать девятого в восемнадцать ноль-ноль возле дома номер девяносто один.
Схема была выполнена профессионально: место стоянки «Жигулей» бежевого цвета помечено квадратиком, серых — кружочками. Каждый дом пронумерован, указано, как можно подъехать к магазину, к домам, как уехать, где выход на трассу, где повороты и даже где трамвайная остановка.
— Похоже, что серые «Жигули» — тоже действующее лицо нашей драмы, — решил Иван Иванович.
В это время на пороге «участка» появился высокий седой человек в длинном, давно вышедшем из моды макинтоше. Но на пенсионере несуразный балахон (говорят же, что мы ходим в маскарадных костюмах будущего века) выглядел вполне сносной спецодеждой. Может, потому, что был сшит по фигуре и в свое время ладно подогнан? Голову украшали (другого слова не придумаешь) густые, чуть волнистые волосы. Мало сказать седые — серебристые, а если уж быть совсем точным, — цвета степного ковыля — с его легкостью и пушистостью. Конечно, человека, которому за семьдесят пять, не назовешь красавцем: складки кожи на высокой, некогда «гордой» шее, мешки под карими, в прошлом острыми глазами. Но в благородстве старому интеллигенту, до сих пор пробегающему «десять кэме» по системе Амосова, не откажешь.
Одним словом, свидетель с первого же мгновения вызвал у Ивана Ивановича доверие. «Дети и пенсионеры — народ наблюдательный, — подумал он. — Такое углядят...»
На руках у вошедшего была небольшая черная собачонка с обаятельной мордочкой и умными глазами. «Презабавная зверушка», — отметил Иван Иванович.
«Презабавной» псинку делала белая реденькая борода — волосинки можно сосчитать — и белые «чулочки» на всех четырех тоненьких лапках.
Собачонка, удобно разместившаяся на руках хозяина, доверчиво лизнула его в щеку.
— Умка! — сказал вошедший. — Ну нельзя же вечно объясняться в любви, да еще в присутствии посторонних. В порядочном мужском обществе это не принято.
И собачонка, кажется, все поняла, свернулась черненьким клубочком на руках у хозяина.
— Новгородский, — представился свидетель, выделяя букву «д». — Арсентий Илларионович. Учитель на пенсии. — Он слегка поклонился Орачу.
— Присаживайтесь, Арсентий Илларионович, — показал Орач на стул возле обтянутого черным дерматином стола. — Поделитесь вашими наблюдениями.
Учитель сидел прямо, в спине не гнулся, видимо, это была привычная для него поза
— Я типичный пенсионер, — начал Новгородский. — Со стажем. Шестнадцатый год. Жену похоронил пять лет тому назад. Статистика утверждает, что женщины живут в среднем на восемь лет дольше мужчин, в Белоруссии даже на двенадцать. И хотя моя жена белоруска, но... — он выразительно пожал подвижными, худыми плечами, — нет правил без исключений. Есть у меня сын Петр. Есть чудесная невестка Настя. Двое внуков. Но они живут на другом конце города, так что в гости к старику наведываются раз в месяц. Помочь по хозяйству. А в остальное время общаемся с помощью телефона. Нетрудно догадаться, что я мечтаю о видеотелефоне. А пока единственным моим другом, моей привязанностью является Умка, — он погладил длинным пальцем за ухом собачонки и та, вскинувшая было голову, услыхав свое имя, вновь присмирела. — Живем по строгому расписанию: утром у нас первый моцион, затем в два часа дня, ну и вечерний променад уже после программы «Время».
Новгородский был словоохотлив, как все одинокие старые люди, истосковавшиеся по общению, но не надоедлив. Может, потому, что относился к своей судьбе с легкой иронией древних стоиков, никого ею не обременял, особого внимания к своим нуждам не требовал. Словно акация при дороге поздней осенью, когда у нее пожелтели листья. Никто их не собирает, как кленовые, и любимым не дарит. Увы, у человека одна жизнь, и надобно ее прожить... Как прожить — все мы знаем со школьных времен. Знаем, да не все живем по классическим канонам порядочности, милосердия и трудолюбия. И свидетельство тому — раскрытые и нераскрытые преступления.
Иван Иванович, внимательно слушавший старого учителя, невольно подумал, что рассказ о жене и сыне Арсентий Илларионович мог бы и опустить. Но тот заговорил о собачонке, о прогулке, и майор милиции понял — учитель привык к обстоятельности и сейчас обосновывает необходимость прогулок именно в 14.00.
— Мой Умка — мальчик шустрый. Пока я спускался с пятого этажа, он успел выбежать на улицу. Отметился возле угла своего дома, побежал к столовой... Прошу великодушно извинить за подробности, — обратился старик к Ивану Ивановичу, — но в них — завязка. Возле столовой, на небольшой площадочке, стояла машина серого цвета... Мышиного. Умка почему-то облюбовал переднее левое колесо. Передняя дверца была открыта, и шофер сидел, опустив левую ногу на землю. Ему было лет сорок с хвостиком. Желчного вида. Хмурый и весь какой-то недобрый, кожа на лбу необычная, болезненно сухая. Он кого-то ждал, смотрел в сторону Октябрьской улицы. Это та, по которой проходят трамваи, — пояснил учитель по давней привычке.
Иван Иванович слушал внимательно, не перебивая. Собеседник, как говорится, выходил «на главную магистраль», и тут важно было не упустить ни одной, на первый взгляд, даже несущественной детали. Впрочем, несущественных деталей в деле розыска и следствия не бывает.
— Поняв намерения Умки, облюбовавшего колесо, я было шикнул, но собачонка на меня не обратила внимания. И тут выскакивает из машины владелец с тяжелым молотком в руке — какое варварство! — и открывает охоту на провинившуюся собачонку. Запустил, как бумеранг. Слава богу, не попал. Умка отскочил в сторону, потом пронзительно залаял. Я и не знал, что он способен так неистово защищаться. Взял я Умку на руки, и правильно сделал: молодой человек, подобрав молоток, замахнулся на нас. Я начал было извиняться за Умку, но молодой человек не принял наших извинений, наговорил всяких гадостей. Гипертоником обозвал. Отвечаю: «Молодой человек, у меня давление юноши: сто двадцать на восемьдесят». А он: «Топай на полусогнутых». Уж эта современная молодежь! — Голос у старого учителя заскрипел, стал суровым.
— Современная молодежь тут ни при чем, — не согласился с ним Иван Иванович. — Вы же сказали, что этому невежде — за сорок. Далеко не комсомольский возраст.
— Нет, не говорите, — с энтузиазмом возразил Арсентий Илларионович, — в мое время... — он оценивающе посмотрел на Ивана Ивановича, определяя, видимо, сколько ему лет: — и в ваше тоже, невест «клевыми чувихами» не величали, на троллейбусных остановках в присутствии посторонних пьяно не целовались.
— Арсентий Илларионович, — заметил Иван Иванович, — во времена вашей юности и троллейбусов-то еще не было. Научно-техническая революция — это не только сверхзвуковые скорости, цветной телевизор и конвейерное производство бройлеров, но и переосмысление некоторых моральных ценностей. Покаюсь, мы с будущей женой бегали целоваться на железнодорожный вокзал, перед отправкой очередного поезда... А теперь можно сэкономить время: в парке, на скамеечке двое целуются, прохожие делают вид, будто не замечают.