Последний шанс
Шрифт:
— Если бы, Арсентий Илларионович, поподробнее о его внешности...
Учитель задумался.
— Конечно, он нас с Умкой зло обидел. Но все-таки встреча была скоротечной. И единственной. Но попробую. Я уже говорил: ему чуть за сорок, лоб — овальный, подбородок конусом... острым. Сухая кожа лица... Но главное — глаза. Злые. А от этих глаз и все выражение лица — злое, как у крысенка в капкане. Не говорит, а шипит, брызжет злостью.
— Нос? — задавал Иван Иванович наводящие вопросы.
— Нос? Наверное, острый... Не помню носа. Волосы темные, по самые плечи. На лбу — челочка. Почти до глаз...
—
— Без головного убора... Какая-то куртка нараспашку...
— Обувь?
— Наверное, ботинки... Да, конечно же, ботинки: когда я нагнулся, чтобы взять Умку на руки, обратил внимание на шнурки... Черные.
— Арсентий Илларионович, приглашаю вас вместе с Умкой к нам в управление: поможете фотороботу составить портрет внешности водителя, который запустил молотком в вашу премилую собачонку.
— Прямо сейчас?
— А что? Вас смущает время?
— Не столько время, сколько мой внешний вид. В этом макинтоше я выгуливаю Умку... Надо бы переодеться.
— Хорошо, заедем к вам...
Когда хорошее хуже плохого
Старый учитель биологии сказал в машине Ивану Ивановичу:
— Мне стыдно за свой возраст.
Орач не понял:
— Почему?
— Я у кого-то забрал годы... Средняя продолжительность жизни у нас в стране — для мужчин — шестьдесят восемь, для женщин — семьдесят пять. Но если долго живут старики, значит, рано умирают молодые и как бы отдают свои, еще не прожитые ими, годы нам, уже выполнившим свою биологическую задачу. А такие люди не нужны, они лишние. Заслуженные-перезаслуженные, но они ничего не производят, лишь потребляют. Общество стареет, и это нельзя считать положительным явлением. Поэтому геронтологам надо продлевать не жизнь вообще, а ее активную фазу. Как ни грустно признавать, но человек должен вовремя родиться и вовремя умереть.
Иван Иванович подумал о том, что проблема долгожития для Арсентия Илларионовича и в самом деле болезненная. То о президенте-диктаторе, затевающем войну на уничтожение человечества из-за ненависти к миру, который моложе его, а теперь вот это...
— Каждый из нас запрограммирован на определенный срок, так сказать, биологическая гарантия. И в пределах этого...
— Верите в судьбу?
— Если хотите, в какой-то мере. Я обратил внимание на вашу походку. Плавная, легкая. Пока еще все суставы у вас надежно смазаны: не скрипят, не заедают. Участковый говорил, что вы каждый день по десять километров...
— Со студенческой скамьи, — признался не без гордости Арсентий Илларионович. — Исключение — армия, фронт. Но там были свои нагрузки и перегрузки.
— А иной приклеен к дивану с телевизором, как жук-рогоносец в коллекции начинающего собирателя.
— Вы хотели сказать, рогач, — уточнил учитель-биолог. — Лукинис червус. Вредителем не является, а посему подлежит охране. Красавец с рогами оленя.
Иван Иванович просто так, к слову пристегнул «жука-рогоносца», а учитель биологии разглядел за этими словами нечто конкретное. И «паспорт» по-латыни выдал.
— Свою судьбу, пусть в природных пределах, мы с вами куем сами, — стоял на своем майор милиции. — И грех вам, Арсентий Илларионович, «катить бочку» на свою старость. Такие люди, как вы, — живая совесть народа, и вы уже самим фактом своего существования действуете оздоравливающе на окружающих. А вот тот, который охотился на вашу собачонку, из породы вредителей. И я лично буду только радоваться, если его век будет укорочен в вашу пользу.
Учитель смущенно улыбнулся:
— А вы — пламенный оратор и умеете убеждать.
Приехали. Иван Иванович завел учителя к себе в кабинет. Крутояров кому-то названивал. Громко кричал, что-то переспрашивал. «С Краснодаром...» — догадался Орач. Когда Крутояров освободился, он представил ему Новгородского:
— Главный наш свидетель: Арсентий Илларионович... Он имел честь мило беседовать с водителем серой машины в ту пору, когда тот был еще безбородым.
— Вы предполагаете? — Крутояров сомневался в новой версии, он верил в прежнюю: «Лазня и его бородач».
— Олег Савельевич, наши предположения и сомнения может подтвердить или рассеять только Арсентий Илларионович. Передаю его в ваше полное расположение, ведите в лабораторию. Вы же у нас специалист по фотороботам.
Задание конкретное, и Крутояров готов был его выполнить.
Отношения, сложившиеся между двумя майорами, сидевшими в одном кабинете, но занимавшими разные должности, дружескими не назовешь. Но это уже из области личных симпатий и антипатий, что же касается службы, то тут к майору Крутоярову особых претензий не предъявишь. Он был исполнителен, легко загорался первой идеей, но трудно расставался с ней ради другой. О себе говорил: «Я однолюб во всем».
Возможно, Ивану Ивановичу надо быть снисходительнее к человеческим слабостям подчиненного?
Крутояров безмерно любил только ту работу, которую выполнял именно он, считая ее самой важной для дела, основополагающей. И ни в гран не ставил все то, что делали другие.
— Не желаете взглянуть на «трех богатырей» Крутояровской работы? Фотолаборатория осчастливила.
После такой рекомендации отказаться от участия в вернисаже было невозможно.
«Трое бородатых». Портреты выполнены в плакатном, обобщенном виде, без индивидуальных черт. Иван Иванович знал, что это результат коллективного творчества. Авторами портретов были очевидцы событий в мебельном магазине. Сколько человек опрошено? Десяток? Два? Казалось бы, каждый должен был увидеть «свою» деталь и тем самым придать портретам неповторимость. Но дело в том (а в этом и беда), что все опрошенные видели то, что прежде всего бросалось в глаза: бородачи, в спортивных куртках, причем в одинаковых. Все происходило в считанные мгновения — однажды увидел, а проверить свои впечатления нет возможности, поэтому одинаковость затеняет остальное, и намять невольно усредняет приметы преступников, подгоняет их к стереотипу восприятия.
Возраст? Где-то 30—55 лет.
Глаза? Круглые... Выпученные от напряжения.
Только у одного из троих бородачей глаза оказались настолько особенными, что на это обратили внимание многие: очень злые, маленькие, прищуренные глаза.
Есть такой прием в плакатной живописи: с какой бы стороны ты ни глядел на плакат, под каким бы углом к нему ни стоял, глаза (или дуло пистолета) обязательно смотрят на тебя в упор.
Может быть, особенность впечатления от глаз одного из троих порождена пронзительностью злобного взгляда?