Послесловие
Шрифт:
В этом тумане ей постоянно виделся мужчина со шрамом на щеке. Глаза у незнакомца были удивительные. Он слова Лене не говорил, будто только сидел молча рядом, а она казалось, слышит его. И хорошо ей, спокойно только оттого, что есть, что рядом.
Понемногу в себя пришла, а ее уже уволили. Не больничный бы да не Вера, что с криком на начальницу налетела, посадить могли. Даже приходили, но убедились — болеет, и больше не привязывались. Но наказать все равно не забыли, хоть и мягко. Теперь Лена работала сверхурочно и получала вовсе копейки. Голод
Но печали не было. Тяжело, да, но всем нелегко. И не одна она — с девочками.
Тушенку всю Домне отдала, сахар Сереже скормила, с зарплаты старалась ему то пряник, то бублик купить. Тот отнекивался, но сметал мигом.
А весной появились машины с хлебобулочными изделиями — вот уж настоящее испытания: булочки такие и этакие, круассаны, бублики, ватрушки. Дух шел от сдобы — слюнки текли. Раз в неделю получалось у Лены мальчику на французскую булочку наскребать денег. И счастлива была, когда его глазенки вспыхивали от вида угощения, будто весь мир ее обнимал.
Сдружилась она с Сережей пожалуй и крепче чем с Домной и Верой. Те на работе, парень сам по себе после занятий в школе. Девушка как придет домой — они вместе то чай пустой пили, то задачки решали.
Как-то в конце марта домой пришла и еще на площадке крики услышала — гремел матами какой-то мужчина. Дверь толкнула — мимо всхлипнувший Сережка пролетел, а из кухни на него небритый, однорукий мужик:
— Я тебе гаденыш!! Ублюдок пригретый!! — и за ним.
Лена у дверей в комнату встала, оттолкнула мужика, и поморщилась — перегаром несло так, что задохнуться можно было.
— Ах ты курва!! — взвыл. — Шалава!! Я тя щаз убью падлу!! Ты на кого руку подняла, марамойка?! На меня?!! Григория Свиридова!! Гвардии сержанта!! На фронтовика, кровь за тя суку проливавшего!!
Лене противно до омерзения стало, злость откуда-то из глубины поднялась такая, что только мужчина к девушке шагнул, лапу свою грязную протянул, желая за грудки схватить, она не думая, ему коленом в пах въехала, сил не жалея, и ударила в рожу пьяную.
Охнул, откинуло к входной двери.
А Лене мало — как с ума сошла.
Схватила за грудки в стену втиснула, шею зажала и зашипела в лицо:
— Ты не фронтовик, ты мразь пьяная. Сволочь, а не гвардии сержант. Ты себя и ребят — товарищей своих позоришь! Они на фронте погибли, что ты мразь, жил! По чести жил. Их не позоря! А ты предал их, растер, как фашист!!
— Я?! Я?!! Ах ты?!! — глаза вытаращил и пинок душевный получил.
— Меня слушай, скот!!! Если ты еще раз на пацана вякнешь, я тебя лично застрелю, мразь! Чтобы не позорил братьев погибших! Чтобы не пачкал пейзаж рожей своей отвратной! Фронтовик, хренов!
И отошла шатаясь от сникшего мужичка, осела у стены без сил, ворот рванула.
Почему вот такие живут, почему им дано было выжить? Зачем? Чтобы видом своим, делами имя славных сынов Родины, честь победителей пачкать?
А ведь кто-то из погибших мог более достойную жизнь прожить, дать что-то людям, не то что этот, только напиваться до беспамятства и детей гонять.
— Мразь, — прошипела.
Подняться бы и уйти, чтобы не упасть перед этой падалью, слабость не показать.
— За ублюдка вступилась…
— Это ты ублюдок! Рот свой закрой, пока с лестницы не спустила!
— Ах ты ж сука тыловая, подстилка…
Лене голову снесло напрочь — въехала сапогом в морду пьянице. Вытащила на площадку и с лестницы спустила.
В квартиру зашла и съехала по стене — в грудине словно взорвалось что, и в голове шум. Душно, даже перед глазами марево.
— Теть Лен? Теть Лен?! — затряс ее мальчик, а сам белый с перепугу.
Девушка улыбку выдавила. По голове его погладила:
— Нормально все.
— Пойдем, пойдем теть Лен! — и вправду заревел, тянуть ее начал.
Как в комнате Домны оказалась — не помнила. Лежала на полу и все с дыханием справиться пыталась, с болью в груди. Сережа девушке под голову подушку положил, сидел рядом на коленях, руку гладил:
— Ты не умирай, теть Лен, не умирай! — плакал.
Она все улыбку вымучивала: успокойся. Отвлечь мальчонку надо — понимала. И захрипела через силу:
— Чего сцепились? Кто это?
— Дядь Гриша. Из четвертой, — носом шмыгнул. — Заходит иногда. Пьяный он. На мамку и папку гадость сказал, а я не стерпел, ответил. Он драться.
— Правильно, что ответил, — еще бы боль унять, сознание не потерять. Тяжело дышать… тяжело…
— Говорит что папка ничего не герой, крыса тыловая. А я нагуленный.
— Не слушай. Урод твой дядя Гриша. Не фронтовик, нет таких среди фронтовиков…Отец герой у тебя, и мама любит его. Тебя любит.
— А вы папку моего знали? — плакать престал, глазенки огромными стали. И Лена не смогла правду сказать, надежду мальчика забрать. Руку ему сжала, насколько сил хватило, улыбку вымучила:
— Знала. Хочешь расскажу?… Бой был… жестокий… Били по нашей пехоте немецкие орды…А твой отец… танковый дивизион на прорыв пошел…Смял доты, в которых…фрицы засели… Лупили так, что косило наших солдат… Если б не твой папа… полегли бы все…
И поняла: все, не может. Свернуло ее, кашель душить начал, а во рту солоно.
Не так что-то, — попыталась встать, уйти к себе, только чтобы мальчика не испугать, а встать не может. Барахтается как черепаха на панцире и ничего уже не соображает. Гудит в голове, как в трансформаторной будке, а воздух тягучим кажется, густым, как дым.
В комнату Вера с Домной влетели. Первая к Лене, вторая сына ощупывать:
— Жив? Нормально?!
— Мам, теть Лена!
— Лен, ты чего?! — трясла ее Вера, глаза от страха с компас. Санина силилась ответить, но что и кому уже не понимала. Рот полон соленым, вязким был. Зажала его и не сдержалась, закашлялась — потекло по ладони красное, густое. Уставилась на бурую жидкость и поняла: