Послесловие
Шрифт:
— Осколок… пошел…
Не вовремя — Сережку напугала… глупо все как… — мелькнуло и погасло.
Домна с Верой в вой, крик, заметались. Сережку в другую комнату, мать его на улицу, телефон искать, карету скорой помощи вызывать.
А Лена не видела, не слышала, не понимала — плавала, чувствуя, что легче и легче тело становится. И все мужчину того видела. Улыбался он ей, голову в ее сторону поворачивая, и улыбка у него настолько чудная была, что ничего страшно не было, и ничего уже не надо…
"Черчель
Дроздов в кабинет с газетой влетел, увидел на столе друга тот же номер и осел на диван:
— Как бы войны опять не было.
Санин затылок потер, лицо закаменело — что тут ответишь Сане?
— Как думаешь?
— Не знаю, Саша. В принципе ожидать следовало. Гнилые у нас союзники — еще в войну ясно было. Сколько они со вторым фронтом тянули?
— Бред какой-то! — дернулся мужчина.
— Бред, ни бред, а сказано ясно, — газету развернул и прочел слова Сталина. — "Наглость Черчелля, его бредовая речь направлены против нас. Не покладая рук мы должны работать на укрепление обороноспособности нашей Родины". Разжевывать надо?
Дроздов головой качнул: без пояснений ясно — все в ружье и ждем нападения.
Тяжело на душе было — неужели война опять?
Всем в те мартовские дни было тревожно. В воздухе ощущалось напряжение, лица что прохожих, что работников были сумрачными, взгляды настороженными. Все ждали беды.
Валя опять принялась сухари копить, а Николай молчал на этот раз. Не был уверен, что не уйдет опять на фронт. Ему воевать, не привыкать, мужик, выдержит, а бабам, девчонкам как? Только ведь что-то проясняться, устанавливаться начала, и вот вам, как удар под дых.
Везде одно обсуждалось — фултоновская речь Черчилля. Ее последствия, ее цели. Возможные действия Советского Союза и товарища Сталина.
Ждали войну и боялись ее.
Статьи в газетах все серьезнее и тревожнее были, накаляя обстановку до предела.
Многие плакали от переживаний. Та же Лидия Степановна — валерианой отпаивать пришлось. Телефонистки и паспортистки шататься вокруг кабинета полковника перестали, в столовой смешков и веселого гомона слышно не было. Дроздов про женский контингент мгновенно забыл. Валюха в слезах, за братом хвостиком ходила, и все как молитву твердила: лишь бы не было войны, лишь бы не было войны.
Затаилась страна, замерла в напряженном ожидании.
Шестнадцатого марта в газетах опубликовали сообщение о переименовании Совнаркома СССР в совет Министров СССР. Это тоже приняли как знак близкой войны с империалистами. Митинги пошли, собрания, на которых вновь, как в во время войны с фашистами, все были единодушны, опять вместе и заодно.
Но к концу марта страсти улеглись. Сталин заявил, что войне речи нет, и все облегченно вздохнули. В апреле уже те дни, как страшный сон вспоминали. Москва готовилась к газификации. А раз так, какая война может быть?
И опять спокойно стало, в мирное русло вошло.
Апрель, май — обыденность, размерянность. Только радоваться этому Николай не мог, как мхом порастал в рутине, цель и смысл существования теряя.
Работа — да.
Сестра — да.
Но на работе все более менее нормально, опять же обыденно.
Сестра вроде бы отошла немного от страхов, перестала сухари сушить, «заначки» продуктовые по квартире устраивать. Расцвела даже, на свидания бегать начала, все реже дома бывая. Платья уже не прятала на "черный день", чтобы продать или на продукты обменять — носила. Николай ей еще два купил — и вроде хватит. Все есть, что еще нужно?
А что нужно, как раз не было.
Он все чаще на фото Лены смотрел и все думал, станет ли когда-нибудь боль от потери Леночки глуше, пройдет ли?
Днем ничего, забывалось все в делах, а по ночам накатывало само, тащило в те годы, как домой.
Весна сиренью цвела за окнами, первая весна без взрывов и не в окопах. И Сашка крутил во всю, жил как с цепи сорвался — то девочки, то к Николаю завалится, посидеть. Работал, себя не жалея. Горел, видно мечтая сгореть.
А Николай как-то замкнулся, потерялся и замер на одной точке, вернее в одном кольце — работа, дом, друзья. С девушками знакомился, но мимолетно, по необходимости — то Дрозд опять кого-нибудь приведет, то Валя с очередной подругой, между прочим, сводить примется. А его не тянуло. Не отнекивался — ждал — тронется наледь в душе, потянет. Нет, поулыбаются друг другу, посмеются, разойдутся.
Он жил, но жил ли? Жил ли Сашка? Жили ли другие, прошедшие огонь четырех ураганных лет?
И чем больше смотрел, анализировал, думал, тем сильнее укреплялся в мнении — они жили в тех четырех годах, действительно, полнокровно, а сейчас словно заснули в анабиозе и все ждут того, что уже не повторится.
Странные ощущения. Здесь в мире и покое, рядом с близкими было тоскливо и мертво, а там, в грязи, постоянной опасности, в воплях, крови, смерти — чувствовал себя живым и очень нужным, и были силы, были желания, радости от края и до края неба, счастье одно на всех и потому особенное, особо глубокое, проникающее и озаряющее до донышка.
Там, в четырех годах ада, в окопах, землянках, в холоде и голоде, под пулями и взрывами снарядов, он никогда не ощущал одиночества и бесцельности, отдельности себя и других. Они как кулак — были одним целым.
Но кулак ударил по фашизму и распался на пальцы, каждый из которых вроде на одной руке, но уже сам по себе.
От этого Николай чувствовал себя мертвецом, бродящим среди людей, и вздрагивал, встречая взгляд такого же мертвеца, одинокого и неприкаянного, непонятого и нужного ли. И тянулся к нему, чтобы на миг вернуться в настоящее, в действительно жизнь: