Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма
Шрифт:
Более глубокая близость к проблематике де Мана обнаруживается в данном случае у самого Маркса и в частности в описании у последнего четырех стадий стоимости (каковое, конечно, также может прочитываться как повествование о возникновении, хотя это и не обязательно). Де Ман не дожил до того, чтобы изучить и проработать столкновение с марксизмом, о чем он обещал нам в последние свои годы. Но «Аллегории чтения» уже содержат важный намек, который смещает встречу с Марксом с антропологического уровня (потребностей, человеческой природы и т.п.) на тот уровень, который он называет «языковой концептуализацией»:
Но экономическое обоснование политической теории Руссо коренится не в теории потребностей, аппетитов и интересов, что привело бы к этическим принципам справедливого и несправедливого; оно представляет собой коррелят языковой концептуализации и потому не является ни материалистическим, ни идеалистическим, ни просто диалектическим, поскольку язык лишен как репрезентационной, так и трансцендентальной власти. Сложное отношение экономического детерминизма Руссо к экономическому детерминизму Маркса можно и должно рассматривать с этой точки зрения (AR 158, 185-186).
Как и у Деррида, теоретические контакты де Мана с марксизмом были, видимо, первоначально опосредованы Альтюссером, чьей работой о Руссо де Ман восхищался (он, видимо, чувствовал [AR 224, 266], что это
Однако более непосредственную область пересечения проблематики марксизма и деконструкции де Мана можно, если смотреть с марксистской точки зрения, назвать «теорией стоимости». Это сближение не покажется таким уж странным, если напомнить, что у Маркса «тайна всякой формы стоимости заключена» [212] в еще более таинственном феномене эквивалентности, на котором каким-то образом основываются меновая стоимость и сама возможность обменивать один предмет на другой, отличный от первого. (Чтобы избежать терминологической путаницы, читатель должен вспомнить о том, что «потребительская стоимость» вычеркивается сразу же на первых страницах «Капитала»: она помечает наше экзистенциальное отношение к уникальным вещам, к чему я вскоре вернусь, но в этом смысле не подчиняется закону стоимости или эквивалентности. То есть, если в современных терминах, мы могли бы сказать, что «потребительская стоимость» — это область различия и дифференциации как таковой, тогда как «меновая стоимость», как мы увидим, должна описываться как область тождеств. Но этот терминологический узус у Маркса означает, что с этого момента стоимость и «меновая стоимость» выступают синонимами.)
212
Маркс К. Капитал//Сочинения. Издание второе. М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. Т. 23. С. 57. Далее ссылки на «Капитал» Маркса в этом издании даются в тексте как «Капитал» с указанием страницы.
Обсуждение четырех стадий в «Капитале» [213] следует также отличать от «конструирования» так называемой трудовой теории стоимости, которая, следуя Адаму Смиту, отождествляет стоимость произведенного товара с объемом рабочего времени, в нем содержащимся. Весьма интересный вопрос — в какой мере эта теория предполагает определенную антропологию или сводится к ней (в том смысле, в котором ее могли бы разоблачить Альтюссер или сам де Ман); однако производство — это другая сторона или измерение феномена «формы стоимости», который нам здесь важен; оно обосновывает рынок и обмен, достигая кульминации в появлении той странной вещи, которая называется деньгами.
213
Четыре этих стадии описываются в первом томе «Капитала», книга 1, часть 1, отдел 3.
С языковой или «риторической» точки зрения, анализ Маркса продвигает исследование «метафорического отождествления» намного дальше — заводя его в чащобы и сложности, — чем анализ Руссо (или де Мана, для которого метафора оказывается здесь лишь отправным пунктом и актом, обеспечивающим его интерпретацию). Маркс пытается остранить, или, если угодно, «сделать чуждым» тот вроде бы естественный акт, в котором мы сравниваем предметы разных типов друг с другом и даже иногда обмениваем их, словно бы они в каком-то смысле были одними и теми же. Следовательно, тайна заключается в самой попытке вообразить, что фунт соли мог бы иметь нечто общее с тремя молотками и что есть определенный смысл утверждать, что они в каком-то плане «одно и то же». Маркс заостряет проблему, выделяя два предмета, которые в принципе более близки друг к другу, а именно «двадцать аршин холста» и «один сюртук», предположительно тот самый сюртук, который был сделан из указанного холста. Этот выбор, конечно, нужен, чтобы заложить несколько иную проблему производства новой стоимости, которая далее в «Капитале» выступает центральным вопросом.
Мы, очевидно, снова попали в царство метафоры, поскольку, конечно, именно так мы должны назвать такого рода отождествление двух предметов друг с другом, если отождествление немыслимо или остается тайной либо если оно не может оправдываться понятийной причиной. Мне кажется, что и у Маркса полагание эквивалентности остается в этом смысле немыслимым, пусть даже оно может получить объяснение (отсюда трудовая теория стоимости) в структурном и историческом отношениях, которые отличаются и явно превосходят скорее уж мифические «объяснения» в категориях исключительно страха или слабости, как у Руссо или Адорно. Следовательно, в определенном смысле Марксов анализ эквивалентности полностью совместим с риторической концепцией де Мана: рассмотрение этого первичного метафорического насилия, которым постановляется, что два товара суть «одно и то же», в категориях языковой функции собственно тропа — это, несомненно, ценное обогащение схемы Маркса. Но Маркс, в свою очередь, неожиданно добавляет кое-что к языковой концепции своим «объяснением», своим рассказом о процессе возникновения стоимости (и то, какое положение это «кое-что» могло бы занимать в схеме де Мана, можно определить лишь сравнением «повествования» Маркса с «историей» «рождения аллегории из первичной метафоры» у де Мана, которую мы здесь пока еще не обрисовали).
Существует, однако, одно отношение, в котором инсценировка «тайны» у Маркса и природа вовлеченных в нее предметов значительно расширяет и видоизменяет отправной пункт Руссо, который был завязан на две относительно простые ситуации: «тождества» предметов и восприятия другого человека как в каком-то отношении «того же самого», что и я сам (восприятия в контексте жалости или симпатии). Собственно, у весьма интересного обсуждения второй из этих областей метафорического акта у де Мана (Другого, гиганта, «человека») есть недостаток — в нем не уделяется внимания первой области, по крайней мере наши отношения с предметами в ней скорее смешиваются с нашими отношениями с другими людьми. Однако у Маркса уже не стоит вопрос о том, как одно дерево может сопоставляться с другим, совершенно отличным, чтобы могли каким-то образом возникнуть «имя» и «понятие» дерева; скорее, у него рассматривается вопрос о том, как совершенно разные предметы (соль, молотки, холст, сюртук) могли каким-то образом рассматриваться в качестве эквивалентных. Наиболее увлекательная эпистемологическая марксистская работа следует поэтому Марксову методологическому уроку, антикартезианскому и диалектическому; а именно тому, что мы не строим сложные идеи из простых, скорее наоборот — именно созерцание сложной формы дает нам ключ к постижению более простой. От закона стоимости или тайны эквивалентности совершенно разных вещей мы можем затем вернуться к более простой проблеме универсалий и частного, рассмотрев ее с новых позиций; или, если угодно, сама абстракция и понятийное мышление («языковая концептуализация» у де Мана) должны сперва полагаться в более обширном поле действия закона стоимости, прежде чем можно будет понять его более специальные философские или языковые эффекты. Наконец, если быть еще более «вульгарным» (то есть более онтологичным), философская и языковая абстракция сама является эффектом и побочным продуктом обмена.
В Марксовом описании того, как из двух терминов эквивалентности один начинает служить выражением, другого (холст выражает стоимость в сюртуке; сюртук служит материалом, в котором эта стоимость выражена [Капитал 52]), мы можем увидеть более богатое диалектическое предвосхищение концепции метафоры как содержания и оболочки. В то же время сама необратимость уравнения, в котором два предмета утверждаются как «то же самое» по стоимости, вводит «темпоральный» процесс в структуру, что в определенном отношении совместимо с описанным у де Мана порождением «нарратива» из метафоры и последующих «аллегорических» форм, которые проистекают из этой структурной тенденции. Однако слово «темпоральный» не должно пониматься в том смысле, будто здесь задействовано «реальное» экзистенциальное время жизни или же историческое время. Как я уже указывал, можно прочесть описание у Маркса четырех форм стоимости в генеалогическом, повествовательном, «континуальном» или историческом ключе: первые эквивалентности формируются на пересечении между двумя автономными системами или самодостаточными общественными формациями: соль не имеет «меновой стоимости» в нашем племени, но, поскольку у нас нет металла, а соседи, судя по всему, интересуются солью и хотят обменять металлические предметы на нее, возникает «случайная» форма эквивалентности. Когда этот способ сравнения различных предметов и полагания их эквивалентностей погружается внутрь автаркичной общественной формации, возникает движение нового типа, в котором множество разных временных эквивалентностей возникают раз за разом между самыми разными предметами: «метафорические» моменты судорожно проявляются в точечных обменах, а потом исчезают, чтобы возникнуть в более далеких точках социальной сети. Это и есть «полная, или развернутая форма стоимости», своего рода бесконечная и вечно временная цепь эквивалентности, которая пронизывает предметный мир общественной формации и в которой предметы беспрестанно меняются местами на двух полюсах уравнения стоимости (которое, как мы уже сказали, не является обратимым). Люди постоянно совершают обмены, но этот процесс лишен всякой стабильности: «относительное выражение стоимости товара является здесь незавершенным, так как ряд выражений его стоимости никогда не заканчивается. Цепь, звенья которой состоят из уравнений стоимости, всегда может быть продолжена путем включения каждого вновь появляющегося товарного вида, доставляющего материал для нового выражения стоимости» (Капитал 74). Это, конечно, тоже можно описать с другой точки зрения, которая делает акцент на преходящем характере подобных моментов и беспрестанном упразднении стоимости вместе с ними: сам «закон» стоимости, еще не институализированный и не закрепленный в медиуме, во всех пунктах полностью расходуется, улетучиваясь при каждой трансакции. Такое описание соответствует тому, что Бодрийяр называет символическим обменом (как утопическому моменту его собственного взгляда на историю, название которого — «символический обмен» — было после Мосса подвергнуто существенной модификации; система кула, описанная Малиновским, порой считается формализованной проекцией этого момента, однако с таким же успехом ее можно рассматривать в качестве его овеществления и превращения во что-то другое; также должно быть очевидным отношение интерпретации Бодрийяра к антропологическому превознесению эксцесса, разрушения и потлача у Батая).
Поскольку эта бесконечная, не-скончаемая цепь обменов оказывается невыносимой, возникает «общая форма стоимости», дабы скрепить единообразие процесса, производя своего рода понятие самой себя («стоимость» как общую идею или универсальное качество), которое она затем воплощает в единичном предмете, призванном служить «стандартом» всем остальным. Но это весьма странная и противоречивая операция: «Вновь полученная нами форма выражает стоимости товарного мира в одном и том же выделенном из него виде товара» (Капитал 76). Избранный таким образом предмет приобретает роль, которую невозможно выполнить, поскольку он оказывается одновременно вещью в мире, обладающей потенциальной стоимостью, как и все остальные вещи, и чем-то выведенным из предметного мира, неким извне призванным посредником новой системы стоимости этого мира. Поэтому нет ничего особенно странного в том, что порой в качестве таких предметов выступают коровы (в классическом описании народа нуэр у Эванса-Притчарда); по крайней мере они могут сопровождать нас, передвигаясь самостоятельно, на своих ногах; однако чудовищное неудобство такого процесса тоже очевидно. Гаятри Спивак предложила нам продумать формирование литературного канона в категориях этой диалектики стадий стоимости — и это действительно дельное предложение [214] . Однако мне самому хотелось бы соотнести эту странную третью стадию, на которой внутримировой предмет начинает нести двойную службу в качестве зарождающегося универсального эквивалента, с символом и символическим моментом мышления, как он известен в культуре по различным модернистским проектам, призванным наделить то или иное чувственное представление определенного мировоззрения своего рода всеобщей силой (таковы новые универсальные «мифы», которые, по мысли Элиота, возникали у Джойса); но в философском плане он представлен в универсализирующем повороте pensee sauvage, достигающей понятийной абстракции, например у досократиков, у которых единичный внутримировой предмет («все есть вода, все есть огонь») полагается основой бытия.
214
Spivak G. In Other Worlds. New York: Methuen, 1987. P. 154.