Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Джеймисон Фредрик

И последний вариант этого вопроса:

указывают ли тексты на социальную реальность? Если указывают, то что именно они делают — просто отражают ее или же воображают некие утопические альтернативы ей? Подобно вопросу о том, нравился капитализм Драйзеру или нет, эти вопросы [Майклз ошибочно ограничивает их вопросами реалистической репрезентации], как мне кажется, обозначают пространство вне культуры, чтобы затем исследовать отношения между этим пространством (определенным здесь в качестве литературного) и культурой. Но все пространства, которые я попытался изучить, находятся скорее в культуре, а потому план такого исследования оказывается бессмысленным (GS 27).

На самом деле Майклз воспроизводит здесь важный спор об этической (и в какой-то мере кантианской) природе социализма Второго интернационала: Лукач вместе с другими, но точнее других, определил ее как моральный императив, который требует от нас создать то, чего нет, а потому нечто не способное, едва ли не по определению, сбыться. Проекция «социализма» как радикальной этической альтернативы наличному порядку практически гарантирует невозможность его осуществления, и не вопреки его убедительности и силе в роли этической критики капитализма, а именно что в соответствии с ней. На эмпирическом уровне (однако Лукач является также красноречивым критиком самой категории этического в мысли Канта) ясно, что, чем более коррумпированным и злодейским является наличный порядок, тем меньше вероятность того, что из него родится нечто хорошее. Лукач верно указывает на то, что у самого Маркса (диалектическая) концепция возникновения социализма из капитализма существенно отличается от данной концепции. Сила марксизма как такового, как его задумывал сам Маркс, состояла в том, что в нем аргумент о желательности социализма (и невыносимости капитализма) сочетался с доказательством того, что социализм уже реализовывался внутри капитализма, что капитализм в некоторых из моментов своей логики уже создавал структуры социализма, тогда как социализм изображался не как идеал или утопия, а как тенденция, постепенно складывающийся комплекс уже существующих структур. Это и есть фундаментальный реализм взгляда Маркса, который иногда передается неверно (в некоторых других отношениях) словом «неизбежность» и в котором можно выявить и исследовать сильную или полную форму того, что Маркс имел в виду под «противоречием». К этому всегда стоит добавлять, что Маркс в этом диагнозе не ошибался, особенно если вместо укороченных апокалиптических пророчеств собственно «Капитала» обратить внимание на долгосрочный прогноз из «Очерка критики политической экономии» (Grundrisse). Если брать лишь одну черту анализа Лукача, сегодня можно признать, что процессы коллективизации заменили рыночный индивидуализм на ряде уровней, вплоть до микроопыта повседневной жизни, что отражается в «молекулярной политике» так называемых новых социальных движений. Эта модель присутствия будущего в настоящем, очевидно, совершенно отлична от попытки «сделать шаг за пределы» наличной реальности, в какое-то внешнее пространство: рабочим коммуны, как отметил Маркс в своей, возможно самой проницательной формулировке, «предстоит не осуществлять какие-либо идеалы, а лишь дать простор элементам нового общества, которые уже развились в недрах старого разрушающегося буржуазного общества» [198] .

198

Маркс К. Гражданская война во Франции//Сочинения. Издание второе. М.: Государственное издательство политической литературы, 1960. Т. 17. С. 347.

Все дело в том, что системы, даже тотальные, меняются; однако вопрос о тенденциях и законах движения этого изменения сопровождается также иным в какой-то мере вопросом о роли человеческого действия в этом процессе (который, конечно, в силу гегелевской «хитрости истории» может завершиться чем-то совершенно отличным от «задуманного»). Марксово понятие изменения не является в этом смысле совершенно имманентным: даже если у коммунаров нет «идеала», у них есть программа, и их сознание этой программы отражает ограничения, навязанные им той самой ситуацией, которую эта программа призвана решить: «Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить».

Таков, следовательно, настрой, с которым мы должны вернуться к более непосредственному вопросу «рынка» и утопической критики потребления и консюмеризма. Мне кажется очень важным убедить самих себя в том, что, как Майклз неустанно подчеркивает в своей работе, мы уже внутри культуры рынка и что внутренняя динамика культуры потребления является адской машиной, от которой нельзя убежать, разделяя какую-то мысль (или же моральные позиции), то есть она является бесконечным умножением и воспроизведением желания, которое питается самим собой, не имея внешнего и не находя удовлетворения. Это процесс, чью опасную силу можно полнее ощутить в современных социалистических странах, которые пытаются решить базовую проблему производства и распределения самых необходимых и желанных потребительских товаров, не слишком хорошо понимая автономную динамику запускаемой таким образом «культуры потребления», в которую мы погружены настолько, что не можем вообразить ничего другого. Следовательно, этот первый момент ощущения ограниченности тотальной системой, ее замкнутости, которой нельзя избежать даже в воображении — вот что, возможно, поможет снова прочертить более явную линию между «радикализмом» и «либерализмом». Ведь либеральный взгляд обычно характеризуется убеждением в том, что «система» на деле не тотальна, что мы можем улучшить ее, реорганизовать и отрегулировать ее так, чтобы она стала сносной и мы, следовательно, получили «лучшее от обоих миров». Замечательная книга Сьюзен Сонтаг о фотографии является в этом смысле образцовой (ее концепция «вожделения к изображению» родственна представлению Майклза о рынке и потреблении, но также она является важным альтернативным способом обсуждения этого вопроса): ее вывод в отношении современной культуры изображения является классической либеральной рекомендацией, своего рода «диетой» для изображений [199] , которую она называет «консервационистским лекарством»: «Если возможен лучший способ для того, чтобы реальный мир включил в себя мир изображений, то он потребует экологии не только реальных вещей, но также экологии изображений» [200] . Однако это решение — главное умеренность! — на самом деле определяется фантазмом альтернативного «радикального» решения, а именно Платона или же полного пуританского запрета на изображения (ее собственный пример — маоистский Китай). Я подозреваю, что подобный глубоко засевший страх — который я в другом месте назвал «боязнью утопии» — также задействован в защите рынка, которая измышляет фантазии об окончательном устранении потребления, образов и желания в тот самый момент, когда социалистические страны сами вплотную приблизились ко всем этим вещам.

199

Так об этом говорит Бодрийяр.

200

ю. Сонтаг С. О фотографии. М.: Ad Marginem, 2013. С. 234.

Следовательно, я бы сделал вывод, противоположный выводу Майклза: критики потребления и коммодификации могут быть по-настоящему радикальными только тогда, когда они специально включают в себя рефлексию не только проблемы рынка как такового, но, главное, рефлексию природы социализма как альтернативной системы. Если возможность такой альтернативной системы не рассматривается и не теоретизируется в явном виде, тогда я соглашусь с тем, что критика коммодификации неотвратимо стремится к превращению в простую моральную дискуссию, в Kulturkritik в плохом смысле этого слова и в пример «заламывания рук». Дискурсивная гегемония, завоеванная в 1980-х годах тем, что точнее будет назвать тэтчеризмом, а не рейганизмом, сочетала в себе натурализацию ряда экономических догм (бюджет должен быть сбалансирован, производство должно быть «эффективным») с едва ли не поголовно разделяемым теперь убеждением в том, что «социализм не работает», убеждением, которое в основном было утверждено в дискурсивных сражениях (как неустанно доказывал нам Стюарт Холл) и подкреплено распадом всякого четкого представления о том, чем должен быть социализм и как он должен функционировать, особенно в самих социалистических странах. Стоит, однако, подумать о том, что всю эту историю не надо смущенно замалчивать, наоборот, самое время обсудить ее публично. Я говорю все это потому, что вопрос рынка является важнейшим для проблемы построения теории или концепции социализма: в последние годы появились основания для строгого обсуждения рынка в среде левых, в котором в основном, но не исключительно, участвуют западные экономисты-марксисты. Едва ли не самое важное достижение книги самого Майклза заключалось в том, что эта тема неизбежно снова стала вопросом повестки, в том числе собственно культурной критики, которая теперь может стряхнуть с себя свою имманентность и привлечь разнородные материалы дискуссий по экономике и рынку наряду с собственными текстуальными исследованиями [201] . Эти политические вопросы — рынок и социализм — являются, как Майклз замечательно доказывает нам, предельными следствиями, последней ставкой в литературном или культурном анализе такого рода; и было бы странно, если бы мы оставили это поле ему.

201

Но см. далее главу 8.

Все это, видимо, предполагает, что мы все-таки можем сделать шаг и выйти из нашей системы или культуры. Однако то сильное возражение, которое Майклз снова и снова предъявляет нам, не скупясь на красноречивые формулировки, с моей точки зрения, содержит в себе некое недоразумение касательно применения и функции утопической мысли и даже утопической критики. (Я оставляю за рамками обсуждения то, как мы их иногда сами применяем, когда это кодовое слово — «утопия» — становится просто эвфемизмом собственно социализма.) Полагать утопический дискурс и его важность — вовсе не значит утверждать его возможность или, говоря в категориях Майклза, его способность сделать в каком-то реальном смысле шаг за пределы нашей собственной системы. Это был бы все еще относительно репрезентационный взгляд на вопрос, который заставил бы нас перейти к Мору или Скиннеру — составить список придуманных ими позитивных моментов, затем сложить их и сравнить их достижения в плане проектирования будущего. Однако то, чего они достигли, существенно отличалось от достигнутой позитивности; они доказали — для своего времени и культуры — невозможность вообразить Утопию. Следовательно, именно ограничения, структурные пределы и репрессии, пробелы в утопическом проекте как раз и являются наиболее интересными, поскольку только они свидетельствуют о том, как культура или система сказывается на самых дерзких умах и сдерживает их движение к трансцендентности. Однако такие пределы, которые могут также обсуждаться в категориях идеологического ограничения, получают в великих утопических идеях конкретное оформление: они становятся видимы только в отчаянной попытке вообразить нечто другое; так что вялое согласие на имманентность — заблаговременное осознание неизбежного провала проекта, которое заставляет нас от него отказаться — не может дать экспериментальных данных касательно формы системы и ее границ, специфической социально-исторической формы недостижимости внешнего, так что мы остаемся с тем же, с чем и были.

Таково же, если говорить о более узком прицеле, отношение, которое мы должны выработать к радикальным импульсам литературы и культуры прошлого. То, что Драйзер или Гилман не смогли придумать способ выйти из систем, которые окружали их в качестве некоего предельного горизонта мысли, едва ли удивительно; однако именно эти специфические и конкретные неудачи проливают свет на то, в каком смысле радикальное движение к чему-то иному является также составной частью системы, которую оно пытается обойти или перехитрить, так что на некоем крайнем пределе сами эти бунтарские жесты оказываются запрограммированными в системе. Этот процесс не сводится всего лишь к обдумыванию новых мыслей, скорее это нечто совершенно иное и более ощутимое, а именно производство репрезентаций; в самом деле, в этом отношении приоритет литературного и культурного анализа над философским и идеологическим исследованием заключается как раз в этой конкретной полноте деталей, предоставляемой каждой репрезентацией в плане ее провала. Важна неудача воображения, а не его успех, поскольку в любом случае проваливаются все репрезентации, а воображать всегда невозможно. Это также означает, что в терминах политических позиций и идеологий все радикальные позиции прошлого являются ущербными именно потому, что они потерпели неудачу. Продуктивное применение былых радикализмов, таких как популизм, феминизм Гилман или даже антитоварные импульсы и установки, которые начали изучать Лирз и другие, состоит не в их триумфальной сборке в качестве радикальной традиции-предшественника, но именно в их трагической неспособности создать эту исходную традицию. Прогресс в истории осуществляется скорее за счет неудач, чем успехов, как не уставал повторять Беньямин; и было бы лучше считать Ленина или Брехта (если взять наугад самые громкие имена) неудачниками, то есть деятелями или агентами, которых сдерживали их собственные идеологические пределы, ограничения их исторического момента, а не триумфальными образцами в том или ином агиографическом или ритуальном смысле. Коррумпированность Драйзера в этом смысле весьма показательна; но Майклз в своих обличениях радикальных интерпретаций Драйзера, с его точки зрения неверных, не принимает в расчет то, почему читатели вообще выдвигали такие интерпретации в прошлом и почему они продолжают делать это сейчас, то есть почему нечто в тексте должно столь настойчиво искушать нас, заставляя предполагать, что эта продуманная анатомия товарного вожделения может корениться в какой-то внутренней дистанции от него, а не в безусловном с ним соглашательстве. Но это и есть двусмысленность именования определенного феномена и его обозначения или выдвижения на первый план: как только он выделяется в умственном взоре в качестве чего-то обособленного, он становится предметом суждения независимо от намерения автора; а потому читателей Майклза, которые неправильно прочтут и поймут его самого, можно будет простить, если они решат, будто сам он оценивает товарное вожделение у Драйзера как нечто позитивное, несмотря на его многочисленные заверения, что на самом деле оно вообще не может оцениваться в этом смысле, позитивно или негативно, и что мы не можем занимать подобные позиции в отношении самой реальности.

Действительно, «момент истины» антилиберализма Майклза (я считаю, что его невозможно называть консерватизмом в каком бы то ни было позитивном или содержательном идеологическом смысле) можно лучше понять по аналогии с тем, что я назову онтологическими обязательствами различных стадий современного (или, лучше сказать, буржуазного) романа. Тех, кого Лукач называл великими реалистами, то есть главных романистов-реалистов девятнадцатого века можно описать в терминах своего рода эстетически задрапированной заинтересованности в самом Бытии (то есть заинтересованности в представлении общества как определенной формы стабильного Бытия), которое, несмотря на все свои судороги и внутренние ритмы своих закономерных изменений, может со временем быть постигнуто и зафиксировано как таковое. Какими бы прогрессивными ни были некоторые из них, они в силу своего призвания и эстетики могли быть не заинтересованными в таком представлении о социальном мире, которое бы допускало резкие модификации и, так сказать, диалектические изменения самих законов этого порядка, как и локальной формы его «человеческой природы». Более глубокое формальное родство между такими романистами и собственно историками указывает на то, что профессия вторых точно так же определяет своего рода онтологическую приверженность значительной плотности социального бытия и опыта. Интересы самого Майклза как исторического критика (нового типа), как мне кажется, по существу сходятся с такими интересами, поскольку теоретики, которых он считает радикальными, угрожают стабильности предмета исследования (в данном случае называемого попросту «рынком») и, предлагая, по-видимому, заменить его чем-то другим, опошляют и подрывают исследовательский проект.

Все это, по-моему, меняется с так называемым модернизмом, когда опыт реального социального изменения в период индустриализма наводит на серьезные сомнения относительно стабильности бытия и вызывает не менее серьезное ощущение сконструированной или демиургической природы социального; поскольку в постмодерне этот процесс завершился, художников этого последнего периода едва ли можно беспокоить Бытием как таковым, ведь они убеждены в невесомости и текстуализации множественных социальных реалий. Эта более постмодернистская позиция будет, видимо, в большей степени характеризовать левое, скажем так, крыло Нового историзма, тогда как высокий модернизм, вероятно, станет уделом историографии совсем другого толка, в стиле Хейдена Уайта.

Рассмотрение концепции рынка самого Майклза приводит нас теперь к третьей линии его книги, поднимая вопрос об исторической парадигме, которая в некоторых случаях, видимо, неявно эту линию подкрепляет, тогда как в других занимает центральное место, становясь официальной темой и главным вопросом. Прежде всего следует отметить, что «рынок» у Майклза — это то, что сегодня с презрением называют тотализирующим понятием. В этом он расходится с основным направлением Нового историзма, который в своих ренессансных и викторианских подразделах, похоже, не полагает и не предполагает той или иной отсутствующей, но при этом всеохватной тотальности или системы. Нет, вероятно, смысла указывать на то, что Майклз систематически эксплуатирует не что иное, как этот особый прием «именования системы», который смещает акцент — а потому и типы требующихся объяснений — с производства или распределения на обмен и потребление. Критика Майклзом риторики производства не обращена явно против марксизма (который у него в качестве отдельной темы не фигурирует); на самом деле ее главной мишенью является, скорее, феминизм Шарлотты Перкинс Гилман. В то же время, чтобы избежать недоразумений, стоит отметить, что Марксов анализ капитала не является (вопреки мнению Бодрийяра) «продукционистским» и что составленный в 1857 году большой набросок введения к «Очерку критики политической экономии» утверждает диалектически неразрывную связь трех аспектов — производства, распределения и потребления. И если Маркса вопреки этому всегда считали (совершенно справедливо) тем, кто видит в производстве ключ ко всем остальным процессам, объясняется это тем, что основное направление экономической мысли до него и после (включая Майклза) неизменно абсолютизирует потребление и рынок. Утверждение «приоритета производства» (что бы оно в точности ни означало) дает наиболее эффективный и сильный способ остранения и демистификации идеологий собственно рынка и моделей капитализма, ориентированных на потребление. Следовательно, утверждение приоритета рынка как точки зрения на капитализм является чистой идеологией.