Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма

Джеймисон Фредрик

7

Имманентность и номинализм в постмодернистском теоретическом дискурсе

Часть I. Имманентность и новый историзм

Немногие из недавних работ американских литературоведов могут похвастаться столь же блестящими интерпретациями и такой же интеллектуальной мощью, как «Золотой стандарт и логика натурализма» Уолтера Бенна Майклза [191] . Эта книга не ограничивается рассмотрением периода, формальные тенденции которого — в частности натурализм — для истории литературы всегда были особенно сложными, и анализом авторов — прежде всего Норриса — которые показали себя почти не поддающимися классификации и оценке. Она делает нечто большее — дает образцовый, хотя и своеобразный, пример того нового явления, которое получило название «Нового историзма», ставшего объектом столь большого увлечения для современных полемистов. Также эта книга призвана, видимо, «проиллюстрировать» провокационный и в чем-то спорный теоретический текст самого Майклза (написанный вместе со Стивеном Кнаппом) «Против теории» [192] , по-видимому, демонстрируя то, чем вы можете еще заниматься, бросив «теорию». Кроме всего этого, чуткость этого исследования к проблематике фотографии позволяет совершить ряд плодотворных интервенций в то, что представляется, возможно, самым сильным художественным медиумом (периода постмодерна); тогда как внимание к вопросам любовного романа и реализма (как и собственно модерна), объединяемым с вышеупомянутой основной проблемой натурализма, позволяет переписать проблемы рассматриваемых жанров и периодизацию в весьма привлекательной и плодотворной манере. Наконец, в книге высказываются сильные (а по мнению некоторых и агрессивные) политические взгляды, чье отношение к взглядам в области литературной критики на первый взгляд неясно. Каждая из этих тем сама по себе заслуживает пристального внимания; а вместе они указывают на то, что сборник Майклза (хотя я буду доказывать, что это не просто сборник) дает нам уникальную возможность измерить температуру современной (или постсовременной) критики и теории.

191

Michaels W.B. The Gold Standard and the Logic of Naturalism; American. Berkeley: University of California Press, 1987. Ссылки на текст обозначены сокращением «GS».

192

Michaels W. В., Knapp S. Against Theory//W. J. T Mitchell (ed.). Against Theory. Chicago: The University of Chicago Press, 1985. P. 11-28. Вторая версия этой статьи, посвященная Деррида и Гадамеру, вышла в журнале «Critical Inquiry». Ссылки указывают на первую статью и обозначаются сокращением «АТ».

«Теория» в программной работе Майклза и Кнаппа оказалась на радость узкой категорией, позволившей удивительным образом проигнорировать вал всех этих увесистых работ с континента, которые в последние двадцать лет стали для многих из нас ассоциироваться с этим словом. Система координат, используемая в этой работе, любому неамериканскому или ориентированному на Европу «теоретику» покажется подозрительно англо-американской, своего рода возвращением к тем самым проблемам факультетов английского литературоведения (как обосновать данное прочтение рассматриваемого канонического стихотворения или отрывка?), от которых все мы пытались сбежать и от которых «теория» (в ее структуралистском или постструктуралистском, немецком или диалектическом смысле) обещала нас избавить, снабдив новыми проблемами и новыми интересами. Гадамер, конечно, фигурирует в этой работе, но только как соперник Хирша; Деррида — не только из-за своих американских связей, но, прежде всего, в силу своего спора с Серлом, словно бы натурализация зависела сегодня от наличия внятных англо-американских врагов. Но далее я буду утверждать, что большие континентальные темы и проблемы все-таки всплывают в «Золотом стандарте» и что логика рассуждения Майклза заставляет его заново открывать и изобретать их. С моей точки зрения, это и есть самая удивительная и восхитительная черта этой книги: прямо на глазах у нас она показывает, как совершается философское открытйе; а Майклз настолько отдается логике своего содержания и внутренней динамике своих предметов, что эти важные проблемы появляются, так сказать, в силу своего собственного движения, а не призываются извне по указке какого-нибудь актуального тренда или лозунга. Возможно, вот что может оказаться более глубоким моментом провокационной в иных отношениях программы «Против теории»: при верном сочетании проницательности и восприимчивости проблемы должны поставить сами себя в том виде, который позволяет нам обойти овеществление современного теоретического дискурса.

Однако в этой работе под «теорией» «имеется в виду» не это, а то, что, воспользовавшись лаконичной формулировкой самих авторов, можно резюмировать так: «Тенденция порождать теоретические проблемы, разбивая термины, которые на самом деле неделимы» (АТ 12). Эта тенденция часто выявляется и локализуется в основных ошибках двух типов: разделении «авторского намерения и значения текстов» (АТ 12) и более широкой или более «эпистемологической» патологии, из-за которой «знание» отделяется от «убеждения», порождая представление, будто мы каким-то образом можем «занять место вне наших убеждений» (АТ 27), так что «теория» становится «наименованием всех тех способов, посредством которых люди пытались выйти за пределы практики, чтобы управлять ею извне» (AT 30). Оба вопроса возникнут и далее, и есть искушение предположить, что иной код или терминология разделила бы их на вопросы, с одной стороны, субъекта и, с другой — идеологии, прежде чем соединить их каким-то образом вместе. Обсуждение такого рода можно было бы преждевременно прервать простецким возражением, заявив, что аргумент Майклза и Кнаппа игнорирует наиболее интересную проблему предмета их критики: почему «разбиение терминов, которые на самом деле неделимы» оказывается, если говорить в их терминах, столь устойчивой ошибкой или заблуждением, и почему столько людей продолжают совершать эту ошибку или вообще когда-либо допускали ее. Ошибки и заблуждения — это, как обычно считается, дело личное, результат глупости или путаного мышления, но рассматриваемая ошибка приобретает размах исторической тайны, наиболее адекватной первой реакцией на которую может быть лишь реакция самого Майклза, весьма характерная: в «Золотом стандарте» он не раз называет подобные мысли «странными» или «чудными». И это в конечном счете причина, объясняющая, почему немногие читатели могли принять всерьез довольно-таки тревожное заверение (позаимствованное у Стэнли Фиша), будто, если прекратить заниматься теорией, это вообще не приведет ни к каким (практическим) следствиям: дело не в том, что у таких читателей есть какое-то четкое представление о подразумеваемых следствиях, а в том, что мы очень хорошо ощущаем один момент: нам приказывают что-то прекратить, увлеченно и убежденно учреждают новые табу, чьи мотивы мы не вполне понимаем. Следовательно, есть нечто «странное» в новом табу на саму «теорию».

Одно из соблазнительных и загадочных умолчаний этой программы имеет отношение к статусу, который будет у философии после конца «теории», каковой конец можно не без пользы переписать в философских категориях как воспроизводство старого противоречия между «имманентностью» и «трансцендентностью». В сфере литературоведения представители «новой критики» также высказали немало красноречивых и продуктивных опасений касательно этой проблемы, склонившись в пользу хорошо известного приоритета текстуальной имманентности, которую мы теперь, глядя в прошлое, порой отвергаем, заклеймив «формализмом». Их термины, обозначавшие имманентность и трансцендентность — это «внутреннее» и «внешнее»; тогда как формы теоретической трансцендентности, которые они пытались отвергнуть, состояли в исторической и биографической информации, но также в политических мнениях, социологических обобщениях и «фрейдистских» проблематиках: в «старом» историзме вкупе с Марксом и Фрейдом. Если сформулировать это так, можно понять, что в период своего триумфального восхождения, начиная с марксистских тридцатых и до академической канонизации в пятидесятых годах, новая критика встретила на своем пути совсем немного «теорий». Интеллектуальная атмосфера была еще относительно не затронута разрастанием теории, которая отомстила за себя, расплодившись в последующие годы; и даже факультетам философии еще только предстояло почувствовать штормовой ветер, дующий со стороны экзистенциализма. Лишь старомодный коммунизм и старомодный психоанализ выделялся на сельском ландшафте подобно огромным и уродливым в своей чужеродности телам, а собственно история (в те дни не менее старомодная) была ловко отправлена в мусорную корзину «учености». Имманентность в те дни означала, что нужно писать поэзию и читать ее, и это было намного более увлекательным занятием, чем любая теория.

Рассказывая об этом так, мы уже понимаем, что сегодня критика и теория в США сталкиваются с совершенно иной ситуацией. Когда размножение теорий, которые я бы назвал «именными», настолько интенсивно как по своему ритму, так и количественно, что культурная и интеллектуальная атмосфера становится насыщенной как никогда, а свойственное новой критике обособление «внутреннего» — бессмысленным, само это обособление, как его ни понимать, превращается просто в еще одну именную теорию. Что же касается двух ранее упомянутых теорий, многообразие современных марксизмов, как и школ психоанализа, похоже, снижает их опасность или по крайней мере делает их чем-то менее «внешним». То, что Поль де Ман называл «сопротивлением теории» (подразумевая, естественно, свою собственную «теорию»), теперь, надо полагать, примет более сложные формы второго порядка, которые лишь внешне сравнимы со старыми разновидностями сопротивления. Даже лозунг «возвращения к истории» (если Новый историзм и правда можно им охарактеризовать) вводит в заблуждение, поскольку «история» сегодня является уже не противоположностью «теории», но именно что живым многообразием различных исторических и историографических теорий (школа «Анналов», метаистория, психоистория, томпсоновская история и т.д.). Однако «плюрализм» сам является скорее «внешним» способом описания актуальной интеллектуальной ситуации.

По-видимому, первая проблема, с которой мы сталкиваемся, пытаясь описать Новый историзм и рассказать историю его возникновения, имеет отношение к самому этому наименованию, предполагающему существование соответствующего ему феномена в качестве «школы» или «движения» (либо «теории» и «метода»), тогда как на самом деле, как я попытаюсь вскоре показать, он является скорее общей практикой письма, а не каким-то идеологическим содержанием или убеждением, которые характеризовали бы отдельных его представителей. Возможно, это объясняет их собственные смешанные чувства касательно этого ярлыка, который, хотя он и возник в их среде, теперь наклеивается на них извне вроде обвинения. Немногие интеллектуальные движения (если мы все еще можем употреблять этот термин в его размытом значении) породили в последнее время столько же страсти и споров, как это (за исключением собственно деконструкции), причем в стане как правых, так и левых. Действительно, если правильно характеризовать постмодерн в качестве конститутивного момента, когда традиционные авангарды и коллективные движения стали невозможны, то тогда, быть может, в разоблачении того, что выглядит как коллективное движение этого прежнего типа (или же что обвиняется в имитации такого движения или представлении его симулякра), задействуются некие формы рессентимента. Эта странная ситуация по крайней мере снова поднимает вопрос о том, чем было настоящее авангардное движение, но она поднимает вопрос именно в тот момент, когда утверждается структурная невозможность такого движения.

Это также объясняет некоторую раздраженность тех, кого считают новыми истористами и кто ощущает, не без оснований, что их книги были превращены в примеры некоей смутной общей идеи или же идейного направления, которым их затем попрекают. Действительно, именно этим мы и будем грешить далее — в некоторых случаях, и не важно, хорошо это или плохо, будем читать «Золотой стандарт» как такую иллюстрацию метода нового историзма. Однако такая дилемма неизбежна, и это было давно доказано Сартром: ключевой компонент моей частной ситуации как конкретного индивида всегда состоит в общей категории, на которую я осужден другими людьми и с которой я, следовательно, должен разобраться (которую, как говорит Сартр, я должен взятъ на себя) так, как сочту нужным — отсюда стыд, гордость, уклонение — но я не могу ожидать, что она будет с меня снята просто потому, что я какой-то особенный. С новыми истористами дело обстоит так же, как с другими объектами «дискриминации»: новый историст, как заметил бы Сартр — это тот, кого другие считают новым истористом. В нашей терминологии это, собственно, означает, что индивидуальная имманентность вступает здесь в противоречие с определенной трансцендентностью, имеющей форму вроде бы внешних, коллективных ярлыков и идентичностей. Теоретическая форма «отрицания» состоит, однако, в утверждении того, что трансцендентное измерение вообще не существует, поскольку эмпирически оно не дано и не имеет реального онтологического или концептуального статуса: никто никогда не видел таких коллективностей и не имел с ними дела в своем опыте, тогда как соответствующие им «-измы» включают в себя, видимо, наиболее истертые стереотипы или же самые смутные общие идеи. Отсюда следует, если брать лишь самые яркие примеры подобного отрицания трансцендентного, что не существуют общественные классы и что такие понятия из области истории литературы, как «модернизм», являются грубыми субститутами совершенно другого, качественно отличного опыта чтения того или иного конкретного текста (который в таком случае нет больше никакого смысла называть «модернистским»). Современная мысль и культура оказываются в таком случае глубоко номиналистическими (если расширить диагноз, который Адорно поставил тенденциям современного искусства), и постмодернизм в большей степени, чем все, что ему предшествовало. Однако противоречие между имманентностью и трансцендентностью по-прежнему сохраняется, независимо от того, как Zeitgeist решает его трактовать, и оно даже усиливается необычайными систематизирующими и унифицирующими силами позднего капитализма, которые настолько вездесущи, что стали просто невидимы, так что их трансцендентное действие, похоже, не ставит интеллектуальную проблему трансцендентности в столь же ощутимой и драматичной форме, как на прежних этапах, когда капитал был менее завершенным и более прерывистым.

Поэтому столь же неуместно, сколь и неизбежно читать «Золотой стандарт» в качестве характерного образчика Нового историзма, и такое чтение требует от нас выработать или же выделить некий полезный стереотип этого «движения». Я полагаю, что это можно сделать только путем рассказывания истории (раньше у нас было то, а теперь мы имеем это); и эту историю я предлагаю рассказать через изменения, вызванные внедрением понятия «текста». Эти изменения первоначально произошли не в сфере литературы, однако позже они вернулись в нее из «внешнего пространства», видоизмененного понятием текстуальности, которое сегодня, судя по всему, реорганизует предметы других дисциплин и позволяет работать с ними новыми методами, которые подвешивают проблематичное понятие «объективности». Так, политическая власть становится «текстом», который можно читать; повседневная жизнь становится текстом, который следует активировать и расшифровывать путем прогулок и посещения магазинов; потребительские товары вскрываются в качестве текстуальной системы — так же, как и множество других мыслимых «систем» (система звезд, жанровая система голливудских фильмов и т.д.); война становится прочитываемым текстом вместе с городом и урбанистикой; наконец и само тело оказывается палимпсестом, чьи приступы боли и симптомы вместе с его глубинными импульсами и сенсорным аппаратом могут в полной мере прочитываться как любой другой текст. Без всяких сомнений, такая перестройка основных предметов исследования была желанной, она освободила нас от огромного числа стесняющих нас ложных проблем, но невозможно было не предвидеть и то, что она принесет с собой собственные ложные проблемы. Здесь нам интересны формальные дилеммы, которые эта концепция текстуальности начинает создавать для наглядного письма (или Darstellung, если использовать классический термин, который включает «представление», но означает нечто несколько более фундаментальное).

Эти дилеммы не обнаруживаются внутри той или иной гомогенной дисциплины, где, к примеру, власть прочитывается как текст, на который не влияют материалы другого рода. Но там, где друг с другом сопрягаются материалы нескольких типов, возникает проблема репрезентации, которую можно решить только «теорией» (порой предстающей также «методом»). Так, в широком спектре интересов Леви-Стросса ряд гетерогенных предметов предъявляют свои права, не согласующиеся друг с другом: прежде всего, система родства, но также «социальная структура» в более узком смысле дуальных или тернарных институтов и, наконец, сама культура, в форме визуального «стиля» данного племенного общества или же в форме его устных историй. Семья, класс, повседневная жизнь, визуальное и нарратив — каждый из этих «текстов» поднимает особые проблемы, которые, однако, сходятся в проблемах качественно более высокого типа, когда мы пытаемся прочесть их один за другим и встроить их в единый, относительно согласованный дискурс. Леви-Стросс, предвосхищая постмодернистские социальные идеи, уклоняется от создания такого фиктивного тотализирующего единства, как само Общество, в рамках которого ранее органически и иерархически упорядочивались локальные гетерогенные единицы уже перечисленных типов. Но он может сделать так, лишь изобретя иной тип фиктивной (или трансцендентной) сущности, в терминах которой различные независимые «тексты» родства, организации деревни и визуальной формы могут прочитываться в качестве «одного и того же»: таков метод гомологии. Все эти разные локальные и конкретные тексты, как бы они ни отличались друг от друга, все же можно прочесть в качестве гомологичных друг другу, пока мы выделяем абстрактную структуру, которая, похоже, задействуется во всех них в соответствии с их собственными параметрами внутренней динамики. В принципе, «теория» структуры, которая оправдывает практику гомологии как метод, позволяет в таком случае избегать онтологических приоритетов. Структура родства оказывается в таком случае, по крайней мере в принципе, не более фундаментальной или же первичной в плане причинности, чем пространственная организация деревни (пусть даже определенное соскальзывание становится здесь неизбежным, и Леви-Стросс, судя по всему, часто задает некоторые приоритеты или «более глубокие» уровни). Но чтобы гарантировать такое безразличие или отсутствие иерархии между разными подсистемами, требуется одна внешняя категория, категория самой «структуры». Я сам думаю, что влияние «структурализма» (и удивительного богатства новых исследований, им инициированных) скорее следует связать с возможностью установления гомологий, чем с ситуативным предлогом, то есть понятием структуры, которое было его философской предпосылкой и его рабочей фикцией (или идеологией). В то же время следует сказать, что понятие гомологии вскоре оказалось помехой, такой же грубой и вульгарной идеей, какой всегда были «базис и надстройка», то есть извинением для весьма смутных обобщений и совершенно не проясняющих суть дела утверждений о «тождестве» сущностей совершенно разной величины и совершенно разных свойств. К критике «теории» у самого Майклза можно обращаться для осуждения именно что этой теории: из конкретной единицы или «текста» (скажем, феномена родства или размещения деревни) была выделена и абстрагирована своего рода «интенция», то есть базовая структура, так что конкретный текст представляется выражением или реализацией этой независимо сформулированной интенции.

Решение, однако, будет заключаться, конечно, не в регрессии к стилям прежних, дотекстуальных дисциплин; другими словами, не в возвращении к отдельным специализированным обсуждениям всех этих гетерогенных материалов или «текстов». Дискурсивный прогресс, отмеченный «структуралистским моментом» или «теорией» структуры, допускавший практику гомологии, заключался в расширении предмета и возможности установления множества новых отношений между материалами разных типов. От этого теперь нельзя отказываться, какой бы ни была позиция в отношении «теории» как отдельного компонента. Другими словами, двусмысленность манифеста Майклза и Кнаппа заключается в возможности его прочтения в качестве призыва вернуться к дотеоретической процедуре; тогда как на практике нового историзма он, как выясняется, открывает множество посттеоретических операций, которые сохраняют дискурсивное завоевание обширного спектра гетерогенных материалов, молчаливо отказываясь при этом от теории как отдельного компонента, некогда оправдавшего это расширение, и опуская трансцендентальные интерпретации, ранее казавшиеся единственной целью и задачей гомологий.