Посвящение
Шрифт:
Я молчал, потому что не знал, что сказать. В эту минуту меня занимало по-настоящему только одно: если я отклонюсь сильно-сильно назад и, может быть, чтоб было удобнее, повернусь влево — осторожно, чтобы не поскользнуться, — а потом подниму правую ногу вверх, смогу ли я выбить у мамы из рук флакон с жидким мылом, или мне это все же не удастся?
Мы сидели на пеньке (обрубке?) и (презрительно) кривили губы. Все было очень бледное: девочки малокровные, их мамы, как мамы, моя мама от пудры совсем белая. Что это, в самом деле, за мир такой, вверх тормашками перевернутый:
Я скроил препротивную рожу, мускулы — вокруг рта — нахально напряглись, складками вниз, губы выпятились, словно кричащие лепестки цветка. Никакой беды не случилось бы (вероятно), если бы та женщина (та высокая, красивая) не вздумала мне улыбнуться.
— Ах, душенька! Ты же сама знаешь, милочка, каковы мужчины. Ты, которая для этого славного Дежё… ну, право же, дорогая! Впрочем, они потом возвращаются. Попрыгают немножко, а там и возвращаются, милая. — Женщина залилась глубоким восхитительным смехом. Как она была мне противна! — А мы их прощаем. — Это она проговорила задумчиво, медленно, как если бы сбилась, перепутала текст. — Ах, а вот и маленький Дежёке!
Защищаясь, я вскинул перед собой мою любимую ладонь, но поздно: ее улыбка, проскользнув между «д» и «е», поцеловала меня в лоб.
— Вылитый отец, душенька, как две капли воды.
Фанчико угрожающе поправил свою бабочку.
— Ну все, хватит с нас. Мы устроим вечерний концерт.
Пинта лукаво уставился на солнце. Однако Фанчико не отступил и преградил маме дорогу.
— Прошу прощения, но, рассуждая философски, возможности вести себя романтически нас, прошу прощения, лишили. И теперь мы можем вас всех любить только лишь одним способом: «Ну, чего нужно?» Это, так сказать, в виде преамбулы.
Пинта вскочил, заорал — устроим хэпенинг [10] , — потом, выкинув вперед руки, стал поочередно зажимать в ладонях лица девочек, вертеть их туда-сюда.
— Любит-не-любит, побьет-поцелует…
Каждая девочка, когда он к ней приближался, обзывала его дураком, но все были довольны. (Раскраснелись.)
— Начинается пред-ставление! — завопил Пинта.
— Представление стихов.
Пинта подошел к фарфоровой девчушке этаким тихоней и начал:
На моем животе пасется стадо цветов. Они убегают в южные края.10
Сборища хиппи, где каждый может делать все что заблагорассудится (англ.).
Покачивая головой, недовольный, вернулся на свое место.
— Э-эх, хоть бы г’газ поймать г’итм!
Он, клоун этакий, конечно же, с самого начала знал, что за тем последует.
— Однако можно ведь повернуть и так: что поймал, то и будет г’итмом.
Фанчико с холодной симпатией кивнул некой женщине.
Но нити моей жизни устроили состязание канатоходцев. Мама заняла первое место, я, конечно, по- следнее.Мама
— Чайные чашки.
Я не мог оставаться простым наблюдателем (хотя причины у меня, очевидно же, достаточно мелки).
На груди своей согреваю змей. Что, не так?Я притворился обиженным, так полагалось. Когда я вернулся, была очередь Фанчико.
Белоснежка и семь гномов (изложение) Кто-кто взял да и унес деточку-свободочку!— Господи Иисусе, — взвизгнул Пинта чьим-то голосом. — И где ты только набираешься этого?!
Вилки время от времени стукались о тарелки. Красивая женщина отхватила слишком большой кусок торта, так что пришлось ей, признав поражение, часть своего куска положить обратно на блюдо. На вилке испачканные помадой взбитые сливки.
— Но почему? — зазвенел чей-то голос из-под шляпы. — Почему они так поступают? Ребенка, жену…
Красивая женщина затаилась, затихла. Фанчико вместо ответа вонзил в них всех свое стихотворение.
Как с вешалки плащ Как не знаю что…Матери и любовницы слегка подались друг к другу (испуганно). Шляпы спаялись в зонт, и теперь уже оставалось только дунуть в полную силу, и над тополями полетели, полетели ведьмы.
Все-таки нельзя утверждать, будто Фанчико и Пинта больше тянулись к отцу.
Они исчезли не вдруг, хотя я вовсе не хотел этим сказать, что агония их длилась долго. Они удалялись, как отлетают все дальше и дальше белые парашютики одуванчиков, и если я все же рассказываю об этом как о событии, приуроченном к определенному времени и пространству, то по той лишь причине, что хочу оставить в памяти и глубокий вдох, и последовавший затем могучий выдох, от которого белые парашютисты вздрагивают и — прыгают, чтобы тут же разлететься в разные стороны, скрыться между деревьями, затаиться среди еловых веток, взмыть над альпинарием и неспешно исчезнуть с наших глаз, жадно за ними следящих.
Пинта с необычайно торжественным видом пнул меня ногой.
— Смотри!
На губах его вздулся пузырек слюны. (Так в комиксах изображают речь.) Пузырек лопнул.
— Видал? Вот так… — добавил он со значением.
Тупость, словно коровья лепешка, накрыла мое лицо.
Фанчико поправил свой галстук-бабочку.
— Итак…
Кожа у него на лбу пошла странными складками: сердитыми, унылыми, готовыми броситься на помощь.
— Вы уходите? — спросил я. Мой голос — надежда.