Потаенные ландшафты разума
Шрифт:
Я хорошо понимал, что меня не найти в такой толпе., и шел, вернее будет сказать плыл в ней, чувствуя себя уютно и надежно, как у себя дома.
Розочка быстро опустела, и я оставил ее на первом же подвернувшемся столике. Сначала я сам не знал, куда иду, потом стал смутно догадываться, куда несут меня ноги, но не стал противиться этому.
Я шел туда, к скалам. Там, мерцающее бледными огоньками, виднелось здание Яхт-клуба, от него шла пологая лестница, упиравшаяся в искусственный отгороженный от моря залив.
Я на ощупь
Мол был совсем рядом. Из множества фонарей, вытянувшихся длинной цепью вдоль его оси, горели только три первых, и я знал, что там, в темноте, которую рассекает только свет луны и звезд, наверняка никого нет. Там, где волны ударялись о торец мола, было мое любимое место, там было хорошо сидеть в одиночестве, свесив ноги к воде, там был только ветер, игриво сбивающий брызги с гребней волн.
Слева и справа от меня стоял частокол мачт, впереди же было море...
Я медленно шел вперед, слева и справа между узкими вылизанными корпусами яхт шипела вода, море мерцало красноватыми огоньками...
Странно, но там, впереди, в конце пирса кто-то уже сидел и ловил рыбу. Едва различимый силуэт на фоне иссиня-черного мерцающего моря. Он сидел, свесив ноги вниз, к воде, сидел спокойно, без напряжения, но как бы немного позируя, плечи его покрывал бархатно-черный плащ в искрах звезд, так что казалось, что это небо спустилось на землю в облике человека. Hа голове его был щегольской белый берет с синим пером, талию охватывал пояс с золотой вязью орнамента, на поясе был кинжал, и, наконец, на левой руке, которой он опирался о грубые доски пирса, блестел перстень. Я еще не видел его лица, да мне и не нужно было его видеть. Я знал этого человека, я читал о нем, я много раз всматривался в его изображение, искусно выписанное художником в точном соответствии с авторским описанием. Hа портрете он был сухощавым, с глубоко запавшими глазами, прямым узким, хищно очерченным носом, высоким узким лбом, маленьким детским ртом, выражение лица его было странным: нечто среднее между удивлением и насупленностью. И, конечно же, священный перстень Рауда, светящийся и играющий тремя цветами... Да, это был он, творение Виктора Майкельсона, - Казимир Магат.
Словно бы услышав свое имя, он повернулся и тихо сказал:
- Здравствуй, Маэстро. От этого имени мир дрогнул, завертелся передо мною юлой, поплыл, закачался, яростным вихрем налетело отрезвление, и я вспомнил все: город, институт, лица сокурсников, едкий пот тренировок, утренний чай с непременными бутербродами, мама, пытающаяся заглянуть в глаза, наклонив голову, станции метро, магазины, серое в пелене облаков небо, мамаши, выгуливающие во дворе детишек, лихие молодцы в черных кожанках на яростно воющих мотоциклах, очереди, тетради с ворохом формул и формулировок, жаркие приступы ночного одиночества, бодрый голос диктора радио, нагретый солнцем паркет, шершавые корешки книг, мутное зеркало, телевизор с его непременным "уважаемые товарищи" и "передачу для вас подготовили", мадонны, в печальной скуке взирающие на посетителей с картин, команда старосты группы "равняйсь" на занятиях по военной подготовке и его верноподданнические вымуштрованные движения, слова Синдбада: "зря не поспешим", разбивка трассы в чертежах, планах, видах, цифрах, - и еще сотни и тысячи образов хлынули на меня словно бы через разверстые ворота шлюза. Маэстро. Да, так звали меня друзья.
Я очнулся, лежа на полу, и открыл глаза, приготовившись к удару. Hе знаю, как другим, но мне возвращение в реальный мир бьет по нервам так, что хочется
Было пустынно и темно, лишь в отдалении тусклым желтыми огоньками горели фонари, да неполная луна серебристым своим светом разгоняла мрак ночи.
Я с удивлением оглядывался вокруг себя, все оставалось на своих местах: освещенная серповидная набережная внизу, приглушенные, но все же доносящиеся сюда звуки гуляния, аромат моря, склоненное надо мной узкое лицо...
Я HЕ ВЫВАЛИЛСЯ.
Медленно приходило осознание того, что произошло, что мой иллюзорный мир не треснул и не распался на тысячу кусков, как изображение в разбитом зеркале. Неужели?..
Один привкус этой мысли - и сердце забилось с удвоенной энергией, а чувства хлынули бурным пенистым потоком.
– Извините, Алексей, но я не ожидал, что ваше прозвище произведет такой эффект, - произнес мой собеседник, видя, что я пришел в себя, и представился: - Повелитель Мира.
Единственный, сколь это ни прискорбно.
– Уже почти полторы тысячи лет, как я один несу эту неизмеримую ношу на своих плечах, - печально произнес он, и несколько звездочек на его плаще вздрогнули и закружились вихрем зигзагов, но вдруг, мгновение спустя, снова замерли неподвижно.
Я повернулся на бок, приподнялся и уселся по-турецки прямо на мокрые доски пирса. Ветер сеял на нас мелкую водную пыль, вода шипела где-то там, внизу, а на гребнях волн вспыхивали и гасли мириады таинственных огоньков.
Лицо Магата было задумчивым и отрешенным, его восковая неподвижность пугала и магнетизировала так, как если бы вдруг тысячелетняя мумия поднялась из саркофага, чтобы поведать нам о своей судьбе.
– Да, было время, когда нас было много, - в задумчивости продолжал Повелитель, - сотни тысяч в те дни, когда древняя цивилизация достигла своего предела, были на вершине знаний и чести, остальные же образовывали крутую лестницу, уходящую вниз к долине невежества и разнузданных страстей, где и пребывало большинство в тупости и мерзости полуживотного состояния. Меня тогда еще не было, - поспешил добавить он, - но все это я видел и хорошо знаю, поскольку не раз спускался в глубины, к истокам Времени.
Он полным тоски и задумчивости взглядом посмотрел мне в глаза, словно бы в них пытался снова увидеть картины далекого прошлого.
– Итак, их были многие тысячи, когда они создали новый мир, новый круг, замкнутую касту, и, разорвав связь с мирскою жизнью, продолжили свое совершенствование. С их уходом та, древняя цивилизация постепенно растеряла свои знания и высокую культуру и слилась с другими, варварскими, как называли бы их римляне, племенами. Избранные же остались существовать над миром. Тысячи, десятки тысяч лет... В двух словах не расскажешь того, что происходило в их кругу, чудовищно, превратно искаженные отголоски этих событий дошли до вас в греческих мифах ..., - он остановился, словно бы колеблясь или просто задумавшись.
– После известных событий возобладала точка зрения, что мы, тогда еще просто волшебники, должны стать Повелителями Мира и принять на себя тяжкую ответственность. Это была дорога к бездне, но чтобы понять это, сначала нужно было пройти ее до конца, и в конце этого конца создать меня, того, кто хладнокровно может завершить хотя и чуждое мне, но необходимое для мира дело...
Вообще-то, честно говоря, мне было хорошо известна вся его история, столь блистательно изложенная Виктором Майкельсоном в романе "Закон иллюзий", но я не мог позволить себе прервать Повелителя, ведь он был уверен в несомненности своего происхождения и, разумеется, не поверил бы в то, что на самом деле я нахожусь в том отношении к нему, в каком он (как он считал) находится по отношению ко мне.