Повелители лошадей
Шрифт:
Коджа ехал остаток дня, так и не увидев больше кахана. Он беспокоился, что обидел Ямуна, поэтому попытался занять свой ум наблюдением за окрестностями. Земля медленно менялась. Пологая степь уступала место более крутым, суровым холмам. Небольшие ущелья прорезали сухую и каменистую почву. Обнажения песчаника выступали на поверхность сильно разрушенными нагромождениями. Снегом занесло ложбины. Здесь было меньше участков травы и больше низкорослого кустарника, но, вероятно, это было всего лишь результатом того, что по сельской местности прошли двадцать тысяч лошадей.
В тот вечер армия разделилась на несколько небольших лагерей. Коджа оставил Ходжа расстилать ковры для еще одной ночи под звездами, а сам направился к запряженной волами повозке Ямуна, отряхивая пыль со своей одежды.
— Приветствую тебя, Кахан, — нерешительно обратился священник к Ямуну. Запекшаяся от пота пыль прилипла к шелковой одежде правителя. Его лицо было покрыто грязью. Ямун бесцеремонно зачерпнул половником кумыс из кожаного ведерка и залпом выпил его.
— Еды! — приказал он, вытирая кумыс с усов рукавом. Он зачерпнул еще половник напитка. — Ты не спишь, священник?
— Нет, Вождь Ямун, — мягко сказал Коджа. — Я ждал, чтобы поговорить с тобой.
— Тогда продолжай, — хрипло сказал Ямун. — Но я хочу спать. Он еще раз наполнил ковш.
— Я прошу, чтобы ты назначил меня твоим посланником к принцу Хазарии. Он говорил быстрым монотонным голосом, пытаясь удержать себя от паники.
— А? Ямун остановился на полпути, пристально глядя на Коджу поверх половника.
Священник расправил свои одежды и немного выпрямился: — Я хочу быть твоим посланником в Хазарию.
— Ты? Ты в Хазарию, — пробормотал он удивленно.
— Кахан, я знаю, что это необычно, — поспешно продолжил Коджа, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. — Но я знаю свой народ, и я многое узнал о Туйгане. Я уверен, что смогу заставить их…
— Да, да, это прекрасно, — ответил Ямун. — Тем не менее, это твои люди. Откуда мне знать, что ты меня не предашь?
— Я обязан тебе жизнью, — просто ответил Коджа.
— Какова же, правда? — стал допытываться кахан. — Не твое обоснование, а истина.
Коджа втянул в себя воздух. — Потому что я хочу спасти Хазарию, — выпалил он. — Если вы победите, что вы будете делать со страной? Вы не строили таких планов. Ты знаешь, как завоевать ее, но сможешь ли ты править? Коджа крепко сжал челюсти, ожидая вспышки Ямуна.
Кахан медленно вернул половник в сумку. Он остановился у бурдюка с кумысом, глядя мимо Коджи. Наконец, он хлопнул кнутом по кожаной сумке.
— Я подумаю об этом, — объявил он, наконец, его голос был холодным и недружелюбным. — Теперь я собираюсь спать. Мы отправляемся в путь ранним утром.
— По твоему слову, это будет сделано, — сказал Коджа, дрожащим голосом, низко кланяясь. Кахан уже отвернулся, его тяжелая одежда развевалось вокруг его согнутых ног.
На следующий день поездка прошла без происшествий, хотя и утомительно для священника. Казалось, это была постоянная борьба с мелкими раздражителями — кусачими мухами, голодом и жаждой. Пыль, поднятая тысячами лошадей, оседала повсюду. Кодже казалось, что его мантия потрескивала от этого вещества. Пыль покрывала его скальп, который теперь ощетинился и чесался на короткой поросли волос; она запеклась на веках и покрыла горло. От жаркого послеполуденного солнца выступили крошечные капли пота, которые, как грязь, стекали по его рукам. Весь день его лошадь шагала в монотонном, учащенном ритме.
С наступлением вечера пришло долгожданное облегчение от тряской, ломающей кости езды. Коджа с радостью передал на ночь Ходжу своего серо-желтого коня, имеющего неуправляемое желание кусаться. Лама стал называть коня Чам Лок в честь злого духа, который сражался с могущественным Фуро. Освободившись от своего скакуна, священник решил прогуляться, чтобы избавиться от судорог в мышцах.
Армия разбила лагерь в чашеобразной впадине, где несколько ручьев сливались воедино. Коджа взобрался на вершину небольшого мыса из песчаника на краю крутого холма. Его охранники поспешили за ним.
Лама сидел на высокой точке обзора, любуясь закатом — сверкающей красно-оранжевой полосой, увенчанной сапфирово-голубым небом. Коджа вспомнил другое время, когда в детстве он сидел на краю высокой скалы и наблюдал, как длинные тени гор заполняют его долину внизу.
Со своего наблюдательного пункта Коджа мог видеть весь лагерь, раскинувшийся перед ним. Костры сгрудились в маленькие кучки, расположенные почти равномерно по земле. Между ними время от времени виднелись сгустки движущейся тьмы — лишь малая часть из тысяч лошадей, вышедших пастись на ночь.
— Каждый костер — это джагун, — объяснил один из охранников, указывая на мерцающие огни.
Коджа окинул взглядом равнину, еще больше оценив численность армии. Он предположил, что там была тысяча, возможно, несколько тысяч костров, усеявших все дно долины. Рассеянно он начал считать огни джагунов.
— Мы должны идти прямо сейчас, — прервал его один из охранников, — пока не стало слишком темно.
Солнце почти скрылось из виду. Оно отбрасывало так мало света, что Коджа едва мог разглядеть своих охранников в черных одеждах.
Священник спустился со скалы, вняв предложению. Он тихо направился к кострам лагеря Ямуна. Охранники поспешили за ним, старательно держась как можно ближе, насколько это было их обязанностью, но не ближе того. Когда они приблизились к костру Ямуна, охранники остановились, как они всегда делали. Остаток пути Коджа прошел один.
Сегодня вечером у костра Ямуна собралась небольшая группа, только кахан и несколько нойонов. Кайчи, певец историй, сидел, скрестив ноги, у костра. Это был молодой человек с гладким лицом, округлыми чертами и тщательно ухоженными усами и козлиной бородкой. На коленях у него лежала маленькая двухструнная скрипка, его хуур.