Повесть о детстве
Шрифт:
Так начался первый день. Рабочие провожали Сёму испытующими взглядами. Он чувствовал, что к нему присматриваются. Залман Шац то и дело отрывался от доски и искоса поглядывал на Сёму. После работы он задержался, вымыл в каком-то жёлтом ведре руки и, вытирая их, крикнул:
— Сёма, можешь вылить это ведро!
Сёма выполнил приказание без большого удовольствия. Шац — закройщик, и таких, как он, здесь человек двадцать, сбивщиков тоже не меньше, и есть же ещё отдельщики! Если каждый будет его посылать с ведром, то как же ремесло попадёт в руки? Поставив пустое ведро, Сёма присел возле старика.
— Молодец! — сказал Шац.
— Почему мне не оказать вам любезность,— степенно произнёс Сёма.
Залман засмеялся:
— Хороший ответ... Ты знаешь,— сказал он уже серьёзно,— человек не должен никогда допускать, чтоб ему садились на шею. Ты понимаешь? Это же неудобно, если у тебя вдруг сидят на шее. Но человек должен уметь делать всё. Ведро вынести — пожалуйста. И пол помыть, и дрова порубить... Белые руки — это большое горе!
Их беседу прервали. Какая-то женщина с носом, похожим на клюв, вошла в цех и удивлённо спросила:
— А дома вам мало места? Или завтра вы не успеете наговориться?
Шац не ответил, и они оба вышли на улицу.
— Кто это?
— Его мамаша.
— Чья?
— Ты ещё успеешь узнать.
Больше Залман ничего не сказал, и они молча расстались.
Через несколько дней к Сёме подошёл парепек с лицом, покрытым светлыми веснушками, как будто его только что окунули в кастрюлю с манной кашей.
— Будем знакомы,— важно сказал оп гю-еврейски.
— Пожалуйста,— согласился Сёма.— Гольдин.
— Антон Дорошенко.
Сёма вопрошающе взглянул на парня:
— Что это за еврей с таким именем?
Антон засмеялся:
— Я как раз не еврей, но я ученик Шаца.
Дорошенко уже был на верной дороге. Он пришёл на фабрику год назад, бегал за обедом мастеру, за ключами хозяина, писал адреса на конвертах, подметал цехи, а теперь вот его подпустили к стойке.
— Глаза нужно иметь! — поучал он Сёму.— Всё время смотри. Не бойся, не устанут! Вот я уж скоро строчить на машине буду.
— На машине? — с завистью переспросил Сёма.
— А ты что думаешь? — Аптоп быстрым движением схватил со стойки кусок товара и протянул его Сёме: — Что это такое?
— Кожа.
— Чудак! — возмутился Антон.— Это опоечный хром. Идёт на тонкие изделия. Есть ещё шеврет. Есть ещё выростковый хром, идёт на сапог, на крестьянский ботинок. Понял?
— Понял,— тихо произнёс Сёма. Никогда ещё в жизни не испытывал он такой робости.
— А что такое брисовка, знаешь?..— с радостью продолжал свой допрос Антон.— Эх, ты! А самая знаменитая подошва чья? Радиканаки!
«Брисовка, шеврет, радиканаки,— с тоской повторял Сёма, уже испуганно глядя в разгоревшиеся глаза Антона.— Что он хочет от меня, этот еврейский Антон?»
— Может быть, на сегодня довольно? — застенчиво спросил Сёма, чувствуя себя глупым и маленьким.
— Довольно, довольно! — снисходительно согласился Антон.— Это я так, любя. Смотреть надо!
Шац, молча наблюдавший за подростками, подошёл к столу.
·— Ты видишь эту фигуру? — сказал он, указывая на Доро-
шенко.— У меня последние волосы выпали, пока этот господин научился отличать козла от хрома!
Сёма хотел было спросить, как это можно перепутать козла с сортом кожи, но быстро догадался, что речь идёт о каком-то другом, незнакомом ему козле, и, покраснев, отошёл в сторону.
Несколько месяцев Старый Нос бегал от рабочего к рабочему. Все относились к нему внимательно. Хотелось поскорее получить ремесло в руки. Кого просить об этом? За всё время Сёма лишь однажды видел хозяина. Господин Айзенблит приехал в блестящем лакированном фаэтоне с кучером, похожим на толстую женщину. Ловко спрыгнув на тротуар, он прошёл в свой кабинет, о чём-то пошептался с бухгалтером и потом вышел к рабочим.
На нём был чесучовый пиджак и белая пикейная жилетка с перламутровыми пуговицами. В руках у него была коричневая палка. Боже мой! Никогда в жизни Сёма не видел такой палки. По ней ползли какие-то золотые змеи; серебряные дощечки с загнутым углом блестели на солнце, а ручка была белая, из настоящей слоновой кости. Подумать только, где-то в Африке ловят слона, вырывают у него клыки и делают Айзенблиту ручку на палку. Восхищённый, стоял Сёма, по хозяин, чем-то недовольный, быстро шагал из цеха в цех, морщился и всё время повторял:
— Что вы закрылись так? Ведь нет никакой атмосферы!
В тот же день хозяин уехал. Говорили, что он делает большие дела в Одессе и Киеве.. А фабрика — это так просто. Она же ему не мешает? Потом Айзенблит играет в шмен-де-фер — загляденье! Стоит посмотреть. Рядом с ним лежит лопатка, и он всё время загребает банк. Хозяин уехал, и Сёма никак пе мог угадать, кто же здесь старший,
Залман Шац поучал его:
— Что говорят — делай. Так ты узнаешь ещё что-нибудь. Пройдёт время, и через много лет ты вдруг скажешь себе: «Э, хорошо, что я как раз умею резать картон па стелыш». У человека, Сёма, ничего не пропадает, всё за ним иДёт.
Сёма соглашался, но ему очень хотелось догнать Антона, который каждый день серьёзно и строго говорил с ним, щедро вываливая на новичка десятки новых загадочных слов... «И откуда он всё знает?» — с тоской думал Сёма.
Иногда в цех заходила старая женщина с клювом и сердито смотрела на рабочих.
— Кто это? — спрашивал Сёма у Антона.
— Да его ж мамаша!
Женщина подошла к Шацу и что-то сказала ему, указывая
на Сёму. Шац утвердительно кивнул головой. «Мамаша» ушла, и Залман рукон поманил к себе Гольдина: